«Где волны кроткие Тавриду омывают».
К. БатюшковКонечно, русский Крым с прибоем под скалою,
С простором голубым и маленькой горою,
Лежащей, как медведь, под берегом крутым.
Конечно, русский Крым, со строчкой стиховою,
И парус на волне, и пароходный дым.
Конечно, русский Крым. Михайлов и Просухин,
Кого из них убьют в смертельной заварухе?
Но прежде, чем упасть, вся жизнь пройдет пред ним.
Любовь его и долг невыплаченный, глухи
И немы, кто убит. Конечно, русский Крым.
И в ялтинском саду скучающая дама
С собачкой. Подойти? Нехорошо так прямо.
Собачку поманить, а дальше поглядим
Случайная скамья, морская панорама,
Истошный крик цикад. Конечно, русский Крым.
Конечно, Мандельштам, полынь и асфодели.
И мы с тобой не раз бывали в Коктебеле,
И помним Карадаг, как нами он любим
На зное золотом. Неужто охладели
Мы, выбились из сил? Конечно, русский Крым.
Мне русские милы из давней прозы
и в пушкинских стихах.
Мне по сердцу их лень, и смех, и слезы,
и горечь на устах.
Когда они сидят на кухне старой
во власти странных дум,
их горький век, подзвученный гитарой,
насмешлив и угрюм.
Когда толпа внизу кричит и стонет,
что гордый ум и честь?
Их мало так, что ничего не стоит
по пальцам перечесть.
Мне по сердцу их вера и терпенье,
неверие и раж
Кто знал, что будет страшным пробужденье
и за окном пейзаж?
Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть всё скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба.
И кажется, что русских вовсе нету,
а вместо них толпа.
Я знаю этот мир не понаслышке:
я из него пророс,
но за его утраты и излишки
с меня сегодня спрос.
Н.В. была смешливою моей
подругой гимназической (в двадцатом
она, эс-эр, погибла), вместе с ней
мы, помню, шли весенним Петроградом
в семнадцатом и встретили К.М.,
бегущего на частные уроки,
он нравился нам взрослостью и тем,
что беден был (повешен в Таганроге),
а Надя Ц. ждала нас у ворот
на Ковенском, откуда было близко
до цирка Чинизелли, где в тот год
шли митинги (погибла как троцкистка),
тогда она дружила с Колей У.,
который не политику, а пенье
любил (он в горло ранен был в Крыму,
попал в Париж, погиб в Сопротивленье),
нас Коля вместо митинга зазвал
к себе домой, высокое на диво
окно смотрело прямо на канал,
сестра его (умершая от тифа)
Ахматову читала наизусть,
а Боря К. смешил нас до упаду,
в глазах своих такую пряча грусть,
как будто он предвидел смерть в блокаду,
и до сих пор я помню тот закат,
жемчужный блеск уснувшего квартала,
потом за мной зашел мой старший брат
(расстрелянный в тридцать седьмом), светало
А. Кушнер
Бог на стороне больших батальонов.
ВольтерОни во всем едины,
Они не разделёны,
Они непобедимы,
Большие батальоны.
Они идут, большие,
Всех шире и всех дальше,
Не сбившись, не сфальшивя:
У силы нету фальши.
Хоть сила немудрена,
За нею власть и право.
Большие батальоны
Всевышнему по нраву,
И обретая имя
В их грохоте эпоха,
И хорошо быть с ними,
А против них быть плохо.
Но всю любовь и веру
Все ж отдал я не богу,
А только офицеру,
Который шел не в ногу.
Это такое странное сооружение, которое стоит перед въездом на дачу Большого театра в Серебряном бору и выглядит как такой землемерный столб, врытый в землю, на котором кисточкой написаны деления от одного до семи. И гиря на этих делениях покачивается ржавая на ржавой же проволоке, перекинутой через колесико с другой стороны этого странного столба, и уходит в землю.
Я спросил у дворничихи: «Что это такое?» Она мне говорит:
«Как что такое? это говномер!»
Я говорю: «Как говномер?!»
Она:
«Ну говномер! Это подведено к ассенизационной яме: уровень повышается гиря понижается. Как доходит, до деления, там, шесть значит, надо уже вызывать золотариков»