Нет я не стану задавать глупых вопросов и не только потому, что я не писатель; по своей природе я больше всего ненавижу глупые вопросы. Твёрдые факты мне больше по душе.
А потому: этот роман я начну с глупого ответа, который обязательно должен последовать за глупым вопросом: почему?
Потому что.
Потому что время было таким каждый строил свой собственный новый мир так и рождались новые страны, новые идеи и новые люди.
Потому что это следовало сделать задолго до того, как об этом стали говорить во всеуслышание. Не один, не два, не три а миллионы безумцев сорвались с мёртвой точки; и их действия и поступки никто не смог бы ни понять, ни объяснить. Я был одним из них; они были вместе со мной. И эта историю о гибели старого мира; и рождение нового в котором живут и творят мои дети и внуки и который уже им придётся разрушить, когда придёт его время.
Потому что мир нуждался в этом; нуждался уже потому, что в голове у меня кружилась одна и та же мысль, вращаясь со скоростью в десятки раз превышающей световую; и разросшейся до размеров вселенной. Одна маленькая мысль она весила не больше пылинки; но миллионы таких идеи переломили хребет мировому гиганту, хоть это вовсе и не было их изначальной целью.
Всё, что нужно было мне что занимало мои мысли и в чём нуждались целые народы перемен; их требовали наши сердца, заставляя нас действовать, сжигая до тла.
Мы были родом из поколения тоталитарных романтиков, с воображением узким как отверстие бутылки; и широким как сама бесконечность. Мы никогда не ставили себе глупых вопросов «почему?», за которыми сразу последовал бы удар ремнём по беззащитной заднице и мы всё равно не получили бы ответа. Мы сразу говорили: «Потому что всегда готов» и приступали за работу. Время остановилось и застыло; а вскоре и вовсе исчезло. Мы запустили его вновь биением своих сердец; и ничто не могло нас остановить, потому что само время работало на нас.
Глава 2
От Пражской Весны до Культурной Революции
Весной: советские батальоны вошли в Прагу как всегда без стука; а встретил их выбегающий на дорогу самоубийца, с головы до ног облитый бензином и держащий в руках зажигалку сгоревшая заживо Чехословакия.
В то же время: в Москве прошел митинг против Пражской весны и незаконного вмешательства во внутренние дела независимой свободной страны в нём приняло участие человек шесть. Днём: они ещё кричали свои лозунги и размахивали плакатами; но уже ночью: таинственным образом исчезли. Никто не мог назвать причины, почему их больше никто не видел; хотя она была известна каждому, кто слышал эту историю. Когда их нашли все они были награждены орденами славы чешской республики но это произошло совсем недавно; а тем временем, пока их всё ещё считают преступниками пройдёт не один год и не одна война, пока их назовут героями.
Недовольных, однако: было далеко не полдюжины безумцев, а бесчисленные сотни тысяч. Все эти маленькие протесты рождались везде, где несколько человек могли обменяться взглядами и не бояться, что кто-нибудь кроме стен сможет их услышать; и там, где каждый мог остаться наедине со своими мыслями: на кухнях, в кофейнях, в гостиных и в сортирах и никогда не покидали стен мест где родились; и голов, которые носили их.
И я, и все те, кто были рядом со мной, и с которыми я имел тесную связь, близкую к братской все были возмущены позором, который нанесли им собственные власти. В те времена: весь мир говорил о нас и мы сами были близки к подобным мыслям: что победители нацизма, спасшие от мировой чумы свободные страны строят нечто, походившее на него.
Единственным выходом для многих было забыться в культуре и искусстве развлечь себя хобби и любимым делом, позволив прочей реальности мирно плыть себе дальше, будто то был какой-то навязчивый сон. Но это были и те времена, когда гибли последние свободные художники; а те, кто оставались уходили в норы, подобно последним выжившим динозаврам. Для нас: не существовало иного выхода, как создать свою новую культуры свои собственные замки в воздухе, куда не будет доступа власти и проходимцам новую культуру, шедшую параллельно времени и жестокой тоталитарной реальности.
Кто-то называл её контркультурой; для кого-то она была тайной культурой; были и те, кто называл её тайной культурой. Я дал ей имя параллельной культуры, стоявшей в стороне от навязчивой тавтологии своего времени.