Вместо откровений тошнота. Потеряв из виду путеводное пламя, скитаюсь, наступая на чьи-то ладони, цепляющие подошвы. Падаю, трогаю землю, дышу в нее и поднимаюсь, отирая лицо от поцелуя.
Где-то вдалеке Андреич замертво валится набок. Ему снится Ира, которой дарит ожерелье из гильз от мелкашки.
Андрееииич! зря зову, ведь он уже среди корней, песчинкой опускается на дно, седым виском прорезая дорогу сквозь чернозем. Он на верном пути.
Массив темноты и я внутри, как муравей в смоляной слезе. Ничего не могу вспомнить, ничего не могу придумать для этой встречи с собой.
Наткнувшись на распятое пугало, теряю немилосердную нить и обнимаю его крепко.
Так и стою, боясь уснуть.
Имя
О, смотри, Колька сказал.
Вдали от обочины человек лежит прочерком на чайной палитре крепкой осени.
Олег небось. Эй, Олег! зову.
Не отвечает.
Олег! басом ударив в окрестность, Колька позвал.
Пойдем глянем.
Идем, и кругом в искренней нищете распахнут стылый простор. Все дремлет, сморенное скукой простуды, только далекий перелесок пробит ветром, что хлещет листвой среди тощих деревьев, а здесь ничего, тихо и холодно.
Мы подошли и в очередной раз встали над Олегом. Не ходит он, а только лежит по земле, так и видят его то лицом в колее, то ногами из кустов, то убитым на горе белого щебня, то вот таким, как сейчас. Лежит на боку, край капюшона окоченело сжимает, оставаясь где-то внутри своей усыпальницы.
Олег, Колька ногой бережно его беспокоит, иди домой.
Далеко ушел, говорю, как бы не сдох.
Да че с ним станется, и на спину его раскрыл.
Вот наш Олег, острие кадыка торчит из шеи, голова запрокинута в ореол капюшона, ну а лицо, добела смиренное интоксикацией и переохлаждением, схвачено рыжей щетиной, как пожаром.
Тащить надо, замерзнет, Колька предложил.
Тяни, и за ногу беру.
Хотя, может перекурим наперед?
Ладно, и ногу отпустил, огня дай.
Курим, поглядываем по сторонам, да поплевываем в тишину.
Бфф, с земли вдруг здоровается Олег, но все еще опрокинут и неподвижен.
О, кто пожаловал, Колька приветствует.
Бффф, он шумно выдыхает.
Что такое?
И рука, точно ожив отдельно от него, стащилась к мертвому лицу, наискось два пальца приложила к губам.
Понятно.
Д-дай.
Почуял, видать, говорю.
Ээ, требует уже, и двуперстием постукивает по губам.
Да на, на, Колька напоследок затянулся и продел ему в пальцы окурок.
Веки протянулись влагой взгляда, в Олега пролился серый свет дня. Небо открылось зеркалом мутным, затертым, без отражения. Мы это небо для него подпираем двумя тенями, в сигаретном дыму дыхания то исчезаем, то возвращаемся, что-то говорим, существуем, вот окурок отняли, за ноги прихватили и тянем, протирая Олегом земляную полосу в павшей листве и прочесывая тугой ворс травяного сухостоя. Посреди осени за нами остается долгий след.
Бэээф, Олег наслаждается поездкой и смирно тянется по празднику своего одиночества.
Че? спрашиваю.
Бф.
Это да.
Что, Олег Владимирыч, а может еще выпьем? заскучав, юродничает Колька и через плечо синевой глаза поглядывает на него.
..Дэ-а, и вдруг прорезался ясной речью, а есть что?
Ооох ты ж еп! и рассмеялись, аж выпряглись от его ног.
Слыша нас где-то снаружи, Олег подрагивает от беззвучного смеха, точно от припадка.
Никто не видел, когда именно он падал и когда поднимался, Олега всегда находили на полюсах его существования. Вот идет, заживо трезвый, смотрит на все со сдержанным недоумением легкой амнезии, точно все припоминает, а не помнит.
Здорово, пьянь, говорит, по дороге меня перехватив рукопожатием.
Здоров.
Куда идешь?
На реку.
А, ну иди, не искушай, и разошлись по делам, не оставляя теней в припеке полудня.
Он рассказывал, есть у него такой страшок выпить и к реке пойти за прохладой и зрелищем, за движением горизонта воды, и закончиться в ней, телом прибиться к чужим берегам и упокоиться под заголовком окружных новостей. Зимой же, осмелев, он сидит у лунки. Скованный силой внешнего и внутреннего градуса, он смотрит в черный круг воды, как в рыбий зрачок, и что-то припоминает.
Олег, зайди топор-то забери, вот напомнили месяцы спустя, и с топора он снова начинает собирать инструменты по домам и дворам, а некоторые и вовсе не находит, они ржавеют в траве.