Народ на островах справедливый, но жалостливый и отходчивый. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.
— Прижало, видимо, мужика…
— И не говори! Даже глаза ввалились…
— И трясет мужика… Я тоже бывал больным…
— Слаб, организм слаб…
Кто-то даже поинтересовался:
— А доживет он до борта?
Почувствовав сочувствие очереди, Серп Иванович осмелел. Одним движением освободившись от небритых, он из правого, существующего кармана вынул паспорт и деньги и сунул все это в окошечко кассы, как в банк.
Окошечко кассы действительно было такое крошечное и глубокое, что ходил слух — все это неспроста. Кассирша, говорили, из бывших отчаянных одиночек-охотниц на медведя. Было, говорили, недовольная медведица порвала охотнице щеку, вот и работает теперь эта кассирша только за такими крошечными и глубокими окошками.
— Справку! — донесся из глубины окошечка свирепый низкий голос охотницы.
Серп Иванович снова полез рукой в правый, существующий карман, а самые сердобольные уже передавали шепотом по цепочке:
— Если он в Ригу, могу адресок дать… Живет в Риге одна вдова…
— Если он не попадет сегодня на борт, пусть топает в пятый барак… Подлечим…
Но доброжелательные шепотки были оборваны свирепым рывком невидимой охотницы-кассирши:
— Ты что мне даешь? Ты что даешь мне?!
— Не мучай человека, выписывай, паскуда, билет! — возмутилась очередь. Особенно сильно шумели те, кто все равно уже давно не надеялся улететь первым бортом. — Выписывай! Развела, понимаешь, контору! Сразу видно, организм не из крепких, надо ж ему помочь!
Старший небритый даже перегнулся через плечо Сказкина.
— Тут по-иностранному, — сообщил он.
— По-иностранному? — загудела очередь. — Раз по-иностранному, значит, серьезная болезнь! Такая серьезная, что не говорят человеку, скрывают, значит! Будь чепуха, так и написали бы — тиф там какой-нибудь или ОРЗ. У нас попусту не пугают.
— Чего, чего? — прислушалась опытная, много чего видавшая очередь к старшему небритому. — «Мозжечковый»? Это у него, наверное, что-то с головой… «Тремор»?.. Это у него, наверное, что-то с руками…
Но старший небритый уже все понял и рванул на груди тельняшку:
— Братишки! Да это же богодул!
— А-а-а, богодул! — мгновенно разочаровалась очередь. — Лечиться решил? Тоже нам — инвалид-герой! Второй по величине, третий по значению!
В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.
Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов.
Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.
Я подошел.
По дну канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, терпеливо по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пыльного пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.
— На материк? — спросил я сверху.
Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
— Лечиться? Сказкин снова кивнул. Полз он, конечно, к кассе.
Вконец запуганный, вконец замученный бормотухой, он хотел миновать уже несуществующую очередь.
Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась.
Стараясь не осыпать на него землю, я неторопливо шел по краю канавы.
— Хочешь, вылечу прямо здесь, на острове?
— Хочу!
— Два месяца тяжелой физической работы, — пообещал я. — Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. А оплата по возвращении.
Сказкин кивнул.
Сказкин хотел лечиться.
Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
«Тоже из моря?» — намекал я на злополучную говядину.