Сергеев-Ценский Сергей Николаевич - Зауряд-полк. Лютая зима стр 14.

 Кто же твой отец, Демка?  спросил его Кароли.  Я в Мариуполе кое-кого знаю.

 Не знаете вы его  отозвался Демка, глядя на Кароли исподлобья.  Он грязным ремеслом занимается.

 Каким же это грязным? Шпион он, что ли?

 Нет, не шпион Он позолотчик. Иконостасы золотит.

 Вот тебе на! Какое же это грязное ремесло?  сказал Ливенцев.

 Да, вы еще не знаете, какое Грязное, и все! А теперь и вовсе все православные в шелапуты переходят,  никакой выгоды нет заниматься

 Видно, что у тебя этот вопрос решен насчет ремесла твоего папаши А что же ты здесь делаешь?  спросил Кароли.

 Отправки жду,  что!.. На войну когда отправят вот чего.

Картуз у Демки был синий когда-то, теперь розово-лиловый, а козырек болтался на одной нитке посередине, отчего лицо его менялось в освещении, но выражение его оставалось одно и то же упрямое, недоверчивое, осторожное, но самостоятельное, потому что весь он был отдан во власть одному, захватившему его целиком, стремлению: попасть на позиции.

 От-прав-ки!  покачал головой Мазанка.  Куда тебя, такого зеленого, отправлять? На кладбище?

 Ну да! На кладбище!.. Почище ваших ополченцев буду!  качнул козырьком Демка, однако из осторожности отошел.

Ливенцев отметил, какие тонкие были его босые ноги, и какие узкие, несильные плечи, и какие слабые, темного цвета, косицы спускались ему на шею из-под фуражки. Даже старый и лопнувший под мышками нанковый пиджачишка и тот был какой-то подбитый ветром, под стать всей его бестелесной фигуре.

И он сказал Плевакину:

 Ополченцев ваших он авось не объест,  подкормили бы его немного, а потом можно отправить его домой.

 Гложет же он мослы на кухне!  отозвался Плевакин, а Макаренко добавил:

 То уж такая худородная порода Жеребята вот тоже иногда такие бывают шершавые. Ну, те, правда, долго и не живут подыхают.

Местность кругом была унылая: песок под ногами, чахлые низкорослые акации кое-где, с листьями наполовину желтыми, повисшими, сожженными жарою, и казармы со всех сторон. Даже голубая бухта, а за нею море не давали простора глазу. В бухте торчали пароходы, когда-то служившие для каботажного плавания, ныне ставшие тральщиками, а море море стало совершенной пустыней, холодной, враждебной, растерявшей все веселые белые паруса и все заботливые мирные дымки на горизонте, а вместе с ними потеряло и всю свою ласковость, всю поэтичность.

С ополченцами дружины трудно было наладить занятия военной подготовкой. Поручик Кароли объяснял это тем, что они не имели необходимого солдатского вида.

 Ты ему разъясняешь всякие его там солдатские обязанности, за неимением прав, а у него на голове бриль соломенный, а на ногах постолы из рыжего телка!.. Спросишь его: «Да ты откуда такой взялся, что стоишь и десятый сон видишь и глаз расплющить не можешь?»  «А я из экономии, говорит, волiв пас».  «А добрые ж были волы?»  «Авже ж добрые У богатого пана уся худоба добрая» Ну, вот и говори с ним о волах, да о баранах, да почем у них там сало свиное А какой же из него, к черту, солдат? Накажи меня бог,  насмешка над здравым смыслом с ними чертовщиной всякой заниматься! Пускай лучше песни орут.

И ополченцы маршировали в своих брилях и постолах из свежих шкур телят своего убоя и орали песни. Песен этих было всего четыре. Если шли неторопливым шагом, как идут люди на серьезный, но отдаленный все-таки подвиг, то пели:

Если шаг мог быть просторнее и вольнее, как у косцов, когда возвращаются они с сенокоса, то пели про благодушное, домашнее:

Если шагу придавали некоторую торопливость, неразлучную с представлением о какой-нибудь деревенской трагедии, например, о пожаре, требующем общенародного действия, то пели:

Наконец, если идти надо было побыстрее и повеселей, тем шагом, какой на военном языке называется форсированным, то пели «Ухаря-купца». Эту песню пели с особыми вывертами и высвистами, по-своему переиначивая слова: