Сумрак сгустился. Ливень, иссякнув, вызвездил небо. Жаба скакнула петелька, обвивавшая лапу, не отпускала Вышла луна, багровая, в жёлтых пятнах, как Уху-Уху. Рыкнули пумы; вскрикнули птицы; хор земноводных истово грянул, полня окрестность.
Стукнули бубны Вскоре близ хижин сталась орава голых индейцев, зверогловых, каждый при факеле. Вёл их старец в вычурной мантии, связанной из кишевших жаб, и в большой жабьей маске; это был вождь. С подскоками племя начало буйствовать у шеста с Уху-Уху. Вождь скакал за грудастой дикаркой в шлеме москита. Бубны стучали, темп убыстрялся. Пляски сменились яростным воплем; старец накинулся на «Москита», чтобы поить его дынной водкой. Прочие тоже пили и пели:
Ты, Уху-Уху, муж Маморé1,
царь влаги!
Слушай, что нужно,
нам, детям леса!
Дом в воде,
илльи!
След в воде,
илльи!
Мошек не кушай,
илльи!
Слизней не кушай,
илльи!
Пей ливни, илльи!
Пей ливни, илльи!
Пока одурманенного «Москита» жарили, вождь, камлая, приплясывал да мотал своей мантией, так что жабы с неё срывались.
Съев человечину, дикари подытожили, что и впредь будут кушать «мошек-москитов, слизней-улиток за Уху-Уху», «лишь бы пил ливни!», и, ковыряя в зубах, вразвалочку, скрылись в хижинах. Из двоих задержавшихся возле съеденной, у костей то бишь, он снял шлем муравьеда, спутница мармозетки-игрýнки; и под луной потекла беседа.
Ты, с твоей нежной бархатной плотью, можешь быть мне женою? тихо спросил он и прикоснулся к груди её.
Муравьед Жапорé! И она подала ему, сняв с себя, травяной поясок с сучками.
Он считал: Пять по пять Двое были с тобой; всё? Этого мало! Значит, не можешь быть мне женою.
Дева журчала (сладок был голос): Очень люблю тебя! В нашем маленьком племени пять по пять взрослых воинов. Я нашла в чаще пришлых, их было трое. Двух не хватает, чтобы тебе стать мужем, мне стать женой твоей. Ты прекрасный живой муравьед, ох-илльи!
Он ей советовал: Ты, прекрасная дева-женщина, ляг иди с Урурá. Давай! Недостанет сучка всего! Старики-муравьеды, может, смирятся и нас поженят.
Ох, Урурá не дорос ещё Она тронула плоть его. Твоя крепкая плоть прекрасна!
Ты к суарá иди, к злому племени, за сучками.
Ох, я боюсь, боюсь! Суарá моей кровью жажду свою утолив, съедят меня.
Дева-женщина, мной не взятая и со мной не пылавшая! ворошил он угли костра. Иди давай за сучками! Или не хочешь быть мне женою?
Очень хочу!
Со вздохами он влез в хижину, а она, опоясавшись, оттого что не замужем, влезла следом Утрело; и она воскликнула:
Урурá был со мною маленький муравьед! Повешу на пояс ещё сучок!
Скрипнул голос вождя: Молодушка, не хватает сучка всего, дабы стать женой Жапорé. Добавь сучок! Ибо так будет правильно. Ибо так я велю тебе вождь чад Матери-Маморé. Молодушка, ты иди к суарá. Иди!
Распущенность пышным цветом цвела в стране Мусу-Мýсу, в коей невесты «были дурными, сколько желают; порченным отдавалось в замужестве первенство, так, как будто быть хуже мнилось там честью и добродетелью».
Много лун низвергалась вода с небес, и над вздувшейся Маморé-рекой вяло ползал туман. Все кашляли и чихали. От Уху-Уху (или, научно, bufo marinus), пойманной жабы, не поспевавшей глотать дожди, отгоняли всю живность, чтоб поглощала только лишь влагу.
Милая Жапорé, с сучками на пояске её, к суарá не пошла: те прибыли сами, с женщинами, с детьми, с имуществом. Мýсу, им уступавшие по количеству воинов, разыграли сердечность гостеприимства. Двигая щепками по углам верхних губ, пришедшие хмуро вторили, указуя на чащи: «Инкапаруна!» Мýсу, пронзавшие уши жабьими лапками, потрясали дубинками, притворяясь, что поняли. Спины тех и других сёк ливень. Вождь суарá взял лидера мýсу зá руку и направил к носилкам, где средь иных голов выделялась особая: стриженая, ушастая. Мухи роем взлетели; в мёртвом глазу фантомами стыли горы, пёстрые толпы, каменные чертоги Старый вождь мýсу вскрикнул от страха.
Инкапаруна, вёл суарá, оттуда, где на хребтах спит солнце в шкурах из снега. Инкапаруна нам говорили: плохо живёте, мы вас научим, как жить не плохо. И нас учили. Мы не хотели. Инкапаруна нас убивали, вас убьют.