Александр Петрушкин - Тетради 2019 года стр 4.

В живой воде, как мёртвый,
прозрачный Бог живёт
и по изнанке бродит,
как паузы окно,

меж светом и прибоем,
весёлый алкоголь
в молчания он носит
мешке. Как перегной

он поспевает всюду
немного помолчать,
быть незаметным, трудным
и лёгким, как печаль

о жизни или смерти,
которых вовсе нет,
где Бог твердит «о, боже»
и слушает ответ,

где паузы живые
внутри его растут,
косноязычье неба
в грай человеков гнут.

Труба, как смерть, гудит внутри,
горит метель из человека
и говорят в его вдали
Бог, ангел, срезанное веко.

Труба всё ищет А и Я 
так женщина, на сорок третьем,
вдруг ощущает, что одна
здесь одиночеством согрета.

Внутри её горит дитя,
что, вместо смерти, удалила 
похожее на куст стыда,
который не  проговорила.

Стоит в её степи дыра,
свистит голодная траншея 
и  вырезаны, как змея 
не-бывшие в тьму тянут шею.

Тронь спицы воздуха и пряжу птиц  полёт,
как шарф, они соткут из неба ожиданьем,
где обжигают человека плод
орущий, мокрый. Это бы камланье

листва запомнила б, но не было листвы 
лишь шелест и огонь, и полый ветер,
в котором человека плот несли
невидимые ангельские петли.

Скрипело время в нём сверчком, как ключ,
приподнимался, сквозь лицо Отца, без гнева
похож на ад и рай, и снега плющ,
ушедший человек, себе связавший небо.

Печатная машинка отрезает от бумаги по букве,
выстругивает дерево и окно из воздуха дыбы,
стучащей в дверь, вычеркнутую из звука
песка, исчерпанного, как голос

и примечание на красных полях у рыбы,
ткущей вОды, которые сверху и снизу
лодки {читаю: топкой земли для мифа},
порезанной из бумаги ножами прекрасной ошибки,
которая себя умножает, перебирая выдохов нитки.

Если встаёшь лицом к смерти, то не чувствуешь себя одиноким 
видишь, что ты  машинка печатная в каждом глотке у жажды,

вырванной, словно свет из тоннеля слова 
свет лежит у себя в лице и, задыхаясь, как зверь, на себе вырезает жабры.

Реки Вавилона двигаются вовнутрь,
ссадины струй своих держат в подобье рук 
в сучьях синеющих пальцев [считай: фаланг
дерева между речью]. Вокруг  леса
песочные выгорают  сияют пророком в львах,
стволы соляные горят у воды в семи головах:

В чреве воды крутится, как мельницы жернова,
того, кто вернётся первым, огненная булава 
младенцев на солнце вынет, чтобы их иссушить
или язык свой вырвет, чтобы из тьмы говорить:
медленны эти реки, ссадины, львы, столбы 
опустошённый речью в красной глине стоит.

У подножья холма всё чужое: земля или небо 
скудны вещи, которые  взяв  посчитать не решился
жаркий глаз у птенца, расклевался со всей теснотою
и лететь, словно взгляд, из его оперенья решился.

Бельма, пятен его темноты круглый сыр разрезая,
как смородины спил видят берег и мокрым, и дымным
и взлетает душа сквозь песок, позвонки и паренье холма за ножи принимая,
если взгляд вероятней, чем глаз и длина, то есть глубже долины.

Животные обуглятся в следы.
 Свои, свои 
кричит им вслед мешочник-
отец, расщеплен словом соловей,
как голос на молчания. Так точен
лишь взгляд рождённого, нелепо не стыдясь,
он тянет свою дату, как подстрочник,
до самой смерти и в руке его
горит платона бледный позвоночник.
Вот он [отец] идёт сквозь лабиринт,
который вырыт был внутри животных
его следов
 свои, свои  считает
и в мешок кладёт их
снова.