Александр Петрушкин - Тетради 2019 года

Всё полость или свет
от мрака отражённый,
который прячет вещь
внутри своих потёмок,

где крутит погремушку
ладошкой обожженной 
и смотрит в щёль её
утраченный ребёнок.

Перебирает ночь 
агу тебе, пернатый,
висим меж голосов
и часовых поддатых.

Натянешь тишину 
молчание пробудишь
и воздух разомнёшь,
которым вскоре будешь.

Лети, лети, снежок 
неси меж позвонками
своими мой ожог
собаками, звонками.

Не тяжелей метель дороги лошадиной,
но проще, чем врастать в морозы над собой 
растёт из веток снег большой и неделимый,
качая воробьиной, горячей головой.

Так утерявший свет руками по тьме водит
и судорогой сводит в дорогу стыдобу
и крошит свет на свет, упавший на пороге:
не надрезай его  я всё тебе верну.

Квадраты воздуха округлы, виноваты.
Всё глохнет, слепнет  вынь бельмо моё,
как электрические смерти киловатты
из механических заснеженных птенцов.
Будь пианистом-слесарем, слоном,
сугробом, свёрнутым в ключи или  в ключице
застрявшим  клювом ворона. Лети, лети по стуже
но  не слишком быстро.
Слепи снежок, как новый алфавит,
стучись из темноты прозрачной банки
и путай на самом себе следы,
чтоб в них блуждал безалкогольный ангел.
Во всём ты виноват, во всём, смотри,
как ты течёшь и протекаешь
 стоит?
но ты стоишь, всё это говоришь
и выжигаешь куб, квадрат и нолик.

Молчания белый плод 
плеск изнутри весла

чья опухает плоть,
поскольку душа пришла 

на темноте скрипит,
не проявляясь, свет

или  так Бог троит
и приминает смерть.

Глаз голубиный тяжёл, словно он в Арарат
скомканным был и в ладонях горел, как ковчег:

более нет здесь возврата  как потоп наступает земля
новая эта  к которой подплывший прощён.

Если есть имя тебе  вовсе времени нет:
падает глаз голубиный и скручен в тоннель,

в мир тот, который не был  потому и Аид
в глаз голубиный разрезан, как хлеб и рассвет.

Тьма шелестит, как ковчег  говорит, говорит
беглый отец, тяжелея от света которым омыт.

Если бы ты снимала кино, как одежду  зима проступала
то на коже твоей, то на воздухе том, из которого в тень ты упала

с кольцами плёнки гремящей змеиной развёрнутой кожи,
слайдами из чешуи, в чей чулок, как в пластинку, был временем сложен

берег морозный  игла ледяная над ниткой
птицы распущенной в пар и полёт, где улиткой

ангел стоит  сам себе белый лес или камень,
тело своё раздвигая, за снегопадом из камер.

В начале я  отцу,
затем  отец,
что растворился
средь своих колец,

бегуших по
отсутствующего глади
при каждом в камень
падающем взгляде.

Так бабочка
касается лица,
в котором нет
[и не было] отца,

но лишь  круги
от всех её рождений
и скважина,
и ключ от беглеца.

Текст, переписанный космосом, будет пустыней
синей, стоящей внутри у осины на Плесо,
будет касаться тебя, как ожог от осиной
талии, вдавленной светом в подбрюшие кресла.

Тяжесть вернее, чем старость свою, ощущая
там, где синица себя собирает из даров и провалов 
текст, словно мёд замирает у края (но здесь опечатка  у рая),
чтобы тобой быть, пустыней, что небо и воды спасает.