Факел
Человек, помогай себе сам.
БетховенИскусство шанс уйти хотя б на миг
от дикости, что прет в своем же мраке.
Не выразит намек, не схватит блик,
тут чад свечи не в счет пылал бы факел!
Какая же наивная черта:
боль оправдать одним злосчастным фактом
Когда б грозила только глухота,
слепцов одна б вязала катаракта,
он это перенес бы, как-никак
в борьбе с судьбой натуре лишь закалка
тут вся Европа наперекосяк
Надежда ведь была Ее-то жалко.
Где даже тот, что, вроде, шел на бой
с коронами за волю, равноправье,
что связан «Героической» с тобой,
как с братом, на поверку раб тщеславья.
Где смирный обыватель, как утес,
привычно наблюдает из окошка:
очередной правитель что привнес?
как это отразится на кормежке?
Приноровиться к веку не с руки!
Годину бед пересидеть бы тихо
искусство шло извечно вопреки,
когда оно искусство, а не прихоть
придворная, притворная. Раним
неискренним прохожих сожаленьем,
в минуты силы состраданье к ним,
в минуты слабости ответное презренье.
Когда взамен не внешний зов, а тот,
которому до фенечки непруха
с любовью, с мимолетностью щедрот
временщиков гул внутреннего слуха
житейскую покроет кутерьму
на второпях сколоченной арене.
Высоты духа гения Кому
судить его кружиться в вальсе Вене.
На торжище, где та же толкотня,
незваному такому ж, нелюдимому
нести б хоть искру с прежнего огня!
Нам, не слепым и не глухим, все мимо
Но факел ведь горел! Ужель закат
смиренный утянул его за море,
где изредка ему взметнуться над
изысканным мирком консерваторий?
Одна надежда и на этот раз:
хоть не оставил ни детей, ни брата,
вдруг снова зазвучит в рассветный час
из-под развалин духа хор 9-ой
Крохи бытия
1
Приплыли, бездумно на веру приняв
заветы пророков непьющих:
терпя и трудясь, свой притащишь состав
в какие-то кущи, не кущи
к театру, где если и праздник не твой,
да сам по привычке не ропщешь.
Комедию драмы ломает герой,
где ты родовой гардеробщик.
На вскидку ж терпенье такой примитив,
что как ни накладывай ретушь
ты старый, ты нищий, ты списан в архив,
где копится всякая ветошь.
В заначке, как память порой ни шустра,
известности нет и в помине,
баланс подведен: ни кола, ни двора
что завтра, что присно, что ныне.
Блокноты, блокноты словесный стриптиз,
приют мимолетным страстишкам
и брошен, забыт, словно чеховский Фирс
Казалось, был сад и домишко,
как давний мозоль: не хорош, коль не трет,
всегдашний объект для ворчанья.
Отход незаметный оркестра, в отсчет
играющий в фарс расставанья,
с которым и ты поплывешь в унисон,
как вырубят вишни-черешни.
Кончается явью чуть скрашенный сон,
проснуться в пейзаже нездешнем,
где публика сгинет, где свой номерок
куда, недотепа, навесил?
Уехали. Дом заколочен. Итог
обычный: ни плясок, ни песен.
Как ни суетился, простыла кутья
за пару линялых довесков
в ладошку сметаемых крох бытия,
что так и не стали гротеском
житухи какой-то иной, что смогла б
вся в лаврах катиться с успехом
И, вроде, не в пьянке в стихах был не слаб
к пустому театру приехал.
2
Хоть и сменил декорации, жизнь подошла
к возрасту, что знатоки называют тоскливым
август, и в реках спадает вода, и тепла
не удержать поржавевшим, склонившимся ивам.
Как пронеслась она, юркая! Только что тут
все под рукою, казалось, и не было часа,
чтобы его не заполнить до верха, маршрут
был нескончаем и даже, казалось, с запасом,
не на одну Сыновья вырастали, и дом
укоренялся в подпочву чужую прочнее,
чем в роковую родную, что тянет с трудом
нищенский, кровью повязанный комплекс идеи.
Но это только казалось, туман или смог
сгинет, подует лишь ветер да солнышко встанет
слыть объективным за 70 проще, чем в срок,
только что спущенный промыслом зрелости ранней.
Если же трезво кончается лето, а там
осень свои подобьет ключевые итоги,
хрупкая сущность расколется напополам
в до или после заветной прощальной эклоги.
Жизнь, спотыкаясь, еще по инерции шла,
но и когда вдруг повеет наитием свежим
разве объедки какие с чужого стола,
а вдохновенье все реже, и реже, и реже.
Память, что старый дуршлаг, только дыры крупней,
как с корабля обреченного валятся мыши
голый костяк облысевший, край леса из пней,
а голоса с ниоткуда все тише, и тише.
Вот и сейчас на закате сижу на краю
кромки морской, где прибой ненавязчиво движет
стрелки незримые, что-то пишу ли, таю,
а расставанье все ближе, и ближе, и ближе.
Стерлись рубцы поражений, улыбки побед
крохи остались, дареные жалкие крохи,
кто-то вот-вот подберется и выключит свет,
что озарил снисхождением горечь эпохи.