Лазарь Соколовский - Крохи бытия стр 4.

Дети далекой войны, мы уходим, и что после нас:
памяти поле, разбитое танками, рвы в иван-чае,
полуголодное детство, враждебный до времени класс
в 20 изрезанных парт да упрямо надежда слепая:

все будет лучше, когда восстановим, светлей и сытей,
полная воля, совсем не останется липкого страха,
даже когда ты не то чтобы весь  вполовину еврей,
и на веревке болтаются те же кальсоны с рубахой.

Все будет лучше, конечно, остался последний бросок 
и понастроим домов из стекла и бетона, а шмоток
что там в шкафу  в голове не уместится! Встанет Восток
и развернется плечами: груз-200, 9-я рота

и позабытая, вроде, с годами кликуха «Даешь!» 
мы, полунищие, жирной Европе, Америке вставим!
Лучшая тихо потянется за рубежи молодежь
Что же, народ выбирать свою терпкую долюшку вправе,

вправе закусывать горькую жидкость скупым огурцом,
тупо пугая соседей ракетами с жуткой начинкой
с гордой оглядкой пришибленных: бросьте, Он был нам
Отцом,
был настоящим Хозяином, мало ли что половинку

порастерял по дороге народу, зато как сильны
были и как еще будем, когда не помрем с голодухи
Вот мы уходим, детишки той самой далекой войны,
что ж после нас  безымянная память, тревожные слухи,

знак препинанья привычный в что делать и кто виноват,
рост, приглядеться, все больше и больше назад почему-то.
Не разделяя проверенных временем координат,
путь наш особый: проснуться  да заново в смуту.
Можно, конечно, погано стебаться, кто со стороны
или же кто от кремлевских дельцов принимает медали
в очередной юбилей до сих пор непонятной войны:
вроде, Победа была А не сами ли души распяли?

Принято как-то считать, что народ невиновен, что он
даже святее святых и наивная, детская жертва 
странно, все тот же над Волгой бурлацкий некрасовский стон,
хоть за воротами звездными пушек ощеренных жерла

это музыкальная исповедь души,

на которой многое накипело

Снова попытка сближения с музыкой, крест
всякой поэзии  двинуться внутрь снаружи,
где бессловесный, но схожий по стилю оркестр
если не рифмами  скрипками  втянет, закружит.

Ритм и созвучья подобны: весною капель
с крыши, как клавиши, чем-то заполнить стремится
ту немоту, где стиху соскользнуть в параллель
праязыка, на котором общаются птицы.

Так ли уж важно, что время нас всех развело 
с Моцартом он не сошелся, как я с Пастернаком 
общность иная заполнит саднящий разлом,
пусть никогда не делиться со-мненьем. Однако

мы со-причастны друг другу, единый посыл 
выразить душу живую словами ли, нотой,
творческий был бы настрой да хватило бы сил
ну, а потомки простят и грехи, и длинноты.

Только б решиться  а дальше прыжок в пустоту,
где пониманье смешается с непониманьем,
сорванный голос опять обретет высоту,
слава тогда подойдет, как всегда, с опозданьем

1

Бег начинался веселой, пушистой порой,
«Первая», зимняя, лихо катила на тройке,
грезы любви выдавал за реальность герой,
не обращая вниманья на климат нестойкий.
Тремоло скрипок, снежинки, кларнет и фагот 
опередить духовых и к оттаявшим струнным
мягко приникнуть бы Как умудрился народ
выжить при этих метелях, при власти чугунной?

Но что художник-романтик берет за шторма
в гулких басах и ударных  такая же нега
в цельной как будто картине: зима как зима,
грязь не видна по дороге, укрытая снегом.

Первая, «Зимняя», трепетный взгляд из окна
поезда или с прищуром сухой из кибитки.
Серые избы в бескрайних равнинах  страна
только вздыхает, как туба, огромной улиткой.

Вроде, знакома, да больше по песне лихой
или протяжной, что с раннего детства запала,
вьется как лента по ветру, ведя за собой
незамутненную опытом душу финала.

2

А в Малороссии как-то «Вторая» не так
шла поначалу, как будто он легкость утратил
прежнюю или сбивал с панталыку гапак,
или запретные страсти душили в кровати.

Главная мысль ускользала, сбиваясь на пляс
девок с парнями в июньское щедрое ведро.
Как ни цепляла инерция лени, в запас
силу копил, чтобы к венцу незаемным аккордом

броситься в скерцо, как бы из стоячей воды
вдруг окунуться в холодную, бурную реку:
ожили скрипки, альты и рассеялся дым,
с плеч будто спала тяжелая чья-то опека.
Как еще был он далек от любви, от земли,
отрок вчерашний, хотя уже 30 с довеском,
но уж известность маячила, и журавли
будто на крыльях несли ее над перелеском.

Танки еще не утюжили этих дорог,
и за левадами мир громоздился просторный,
где-то вдали заливался пастуший рожок,
не доверяя искусственной теме валторны.

3

«Третья» тоже давалась ему нелегко,
правда, июня на черную запись хватило 
больше наброски, однако. Так бродишь пешком,
что-то натащишь в блокнот, и как будто бы мило.

Но поутру протрезвеешь: откуда взялась
эта не то чтобы мысль  на полмысли не тянет.
И с говоруньей-певицей расторгнута связь,
разве что голос волшебный по сердцу когтями

Эта раздвоенность чувств нескончаема, не-
остановима и давит на хрупкую форму.
Значит, работать на технике В этой стране
личность раздавлена, если не втиснута в норму

определенную, где предсказуем дуэт
двух однополых. Дана тебе только отсрочка.
Сплетней слушок, анонимки Мой тучный поэт,
вспомни  кружились студенческим грешным вальсочком.

Где те святые Что было, быльем поросло,
3-я, глубинная часть, замещается скерцо,
белая птица любви не помашет крылом 
сдвинулось что-то в природе, и некуда деться.
4

Время «Четвертой». Закончены игры. Зима,
снежная, легкая, в прошлом осталась, не дале.
Все предыдущее как бы разминка. С ума
чуть не свели 9 суток женитьбы. Едва ли

смог уберечься, когда бы не музыка, та
сила, что необъяснимо владеет тобою,
даже не пробуй сбежать  партитура пуста,
просто стонать в переполненном зале гобоем,

коль твоей мысли отставшей в обычный поток
страсти не влиться. Так что же, уйти, коль не познан
или отторгнут с ухмылкой Не видно дорог
Но оглянись на стоящую в поле березу

и роковой приговор отложи  не пришло
время вот так оборвать недопетую строчку.
Как одинокому дереву ни тяжело,
только упрямо в апреле разгладит листочки,

чтоб возрожденьем откликнуться в троицын день
зеленью плачущих, тонких, струящихся веток,
где растворится в финале угрюмая тень,
струнные взмоют, весенним дыханьем согреты.

5

«Манфред». Трагизм нарастает. Но это еще
не настоящая драма, скорее либретто,
где соблазнили альпийские кручи, расчет 
музыкой отгородиться за схожесть с поэтом.

Рок караулил обоих, но как далеки
их корабли друг от друга, не сблизиться в главном:
гордость британская в первом  российской тоски
море в другом, тот упорный бунтарь  и бесправный

этот, в себе не уверенный гений, навзрыд
что лишь пытался шатнуть неподъемную стену.
Первая часть от себя, оттого и болит
сердце, что дальше случилась стихами подмена,

дальше чужое: фонтаны, страстей лебеда,
духи на флейтах верхом, черт, ударникам сродный
Вместо расплаты за избранность  так, ерунда
вышла, скорее пародия глуби природной.

Все уничтожить? смолчать, сохраняя лицо?
брать на концертах цветы, притворяясь, что квиты?
может, начальной закончить, и дело с концом,
тайную рану потомкам оставив открытой.

6

Что-то внутри надломилось, в призые «держись!»
вдруг усомнился, в миноре борьбу отлагая.
«Пятая» шла от «Четвертой», такая же высь,
глубь погружения в бездну, но мука такая,

что не озвучить словами, а тут еще хмарь,
притормозила весна и любовь запропала.
«Первая» солнцем полна, но тогда был январь,
в молодость вера с надеждой вели поначалу.

Траурный марш теперь спутником  отклик войны,
как на холстах Верещагина  мертвым просторно.
В светлом, казалось, анданте рыданья слышны
жен, матерей под прощальные плачи валторны.

Что-то меняться должно: уже вальс  не вальсок,
тот, что тревожил студентиков в тесном манеже.
Годы работы, однако, уходят в песок,
сколько башкою ни бейся, а люди все те же.
Взмоешь над схваткой  один, как всегда, окаем
пуст, лишь застывшего зала упрек? ожиданье?
Просто решится загадка, маэстро: живем
лет еще 5 или 6, ну, а дальше  молчанье.

7

Вот он, последний порыв, на который скопил
столько любви и отчаянья  еле вмещает
сердце больное, душа поседевшая, пыл,
что поубавился, в сваре житейской мельчая.

Песню дороги в «Шестой» начинает фагот,
дальше на детство и юность откликнуться скрипкам,
молодость вальс отыграет, признанье, почет 
все промелькнет, самосуд не смущается пыткой.

Будто заказанный марш преступил апогей 
строй одноликих двуногих гремит сапогами,
смолкли дневные свирели  сквозь мрак у дверей
призрак, не призрак Дареный заступник не с нами.

Но тут не реквием вовсе  скорее уход
в долгую русскую зиму, в скамьи и качели
прямо у клинского дома. Природа вздохнет
и отзовется весной эхом виолончелей.

После премьеры дней 10  и полная тьма,
и расслабуха как будто Но дальше  ни звука!
Если б поэзия вовсе не шла от ума,
это была бы совсем невозможная штука.

* * *

Что ж, и тебе, подмастерье, пора за итог,
но, как предшественник, тему закончи, не прежде.
В нынешней хмаре духовной Чайковский  глоток
воздуха, света и невоплотимой надежды.

Снова страна на распутье, однако вино
дивных симфоний уснувшую волю вскружило 
хоть попытаюсь, подумал, а там заодно
кровь подостывшая вдруг понесется по жилам.

И понеслась, свой сюжет сопрягая слегка
с тем, где его вдохновенье терзает до дрожи.
Что-то в натужном рассвете кропает рука 
ясно, что слово не музыка. Ясно. Но все же

сколько молчание хуже Оркестр, играй! 
жизнь не пустячна с явлением прежних великих.
Пусть не сложился апрель  приближается май,
чтобы не дать вдохновенью застынуть на пике.

Та же глухая пора, но и тот же простор
удостовериться  мир ведь не только жестокий:
как и всегда, где природа играет мажор,
там и слова сопрягаются в нотные строки.