Герцогиня Лонгвиль и принцесса Палатинская не обратили особого внимания на самоудаление коадъютора; принц Конти засмеялся, когда услышал о его намерении «удалиться от всех дел», и, прощаясь сказал: «До свидания, мой добрый отец-пустынник!», а принц Конде, угадывая последствия этого «балетного па», очень удивился.
Вечером того же дня, делая вид, что желает посвятить себя целиком служению Богу, Гонди заключился в монастырь Пресвятой Богородицы и по всей видимости решил не вмешиваться более ни в какие политические дела». Впрочем днем он занимался только своими религиозными обязанностями в окружении каноников и священников, а ночью отправлялся в отель герцогини де Шеврез. В отеле Конде и Пале Рояле посмеивались над побежденным, и поскольку затворник велел для развлечения сделать на одном из окон своего дома садок для птиц, то Ножан Ботрю, придворный весельчак, заметил: «Теперь можно быть спокойным, раз у коадъютора ныне только две заботы — спасаться и посвистывать, чтобы заставить петь коноплянок!» Эта острота произвела французскую пословицу «siffler les linottes».
Освободившись от коадъютора, принц Конде принялся за исполнение своих намерений. Ему было обещано губернаторство в Гиени, отнятое у герцога д'Эпернона, и должность коменданта цитадели Блей на место герцога Ларошфуко; кроме того, он просил сделать принца Конти губернатором Прованса. И поскольку он уже владел Клермоном, Стенэ, Бельгардом, Дижоном и Монтроном, а герцог Лонгвиль не терял из виду своей прежней должности губернатора Нормандии, то исполнение просьб Конде сделало бы его выше подданного, это означало дать честолюбцу средства для борьбы, которая могла кончиться падением королевской власти.
Мазарини, переписываясь в изгнании с королевой о всех государственных делах, со страхом смотрел на домогательства принца Конде, который во всем хотел действовать один, без помощи друзей, что ясно показывало его стремление к независимости.
В таком положении находились дела, когда однажды вечером, около часу ночи, виконт д'Отель, брат маршала Дюплесси, один из самых доверенных лиц королевы и ярый приверженец Мазарини, вошел в комнату коадъютора и, бросаясь ему на шею, воскликнул:
— Здравствуйте, г-н министр!
Коадъютор с интересом посмотрел на виконта и полюбопытствовал, не сошел ли тот с ума.
— Я вовсе не сумасшедший! — отвечал д'Отель. — В моей карете, стоящей у вашего подъезда, сидит человек, который готов подтвердить, что я в полном разуме.
— А кто эта особа, которая берет на себя такую ответственность? — спросил, улыбаясь, Гонди.
— Маршал Дюплесси, мой брат, — сказал виконт. Коадъютор стал внимательнее.
— Послушайте, — продолжал виконт, — и взвесьте каждое мое слово. Ее величество приказала мне ехать к вам и Объявить, что поручает себя, своего сына и корону вашей охране! — И он сообщил о письме кардинала королеве, в котором говорилось, что присоединение Прованса к почти потерянной для короны Гиени обеспечит королеву в глазах ее сына, и тот, когда повзрослеет, будет смотреть на нее как на виновницу упадка государства.
Коадъютор слушал во все уши. Вдруг дверь отворилась и быстрыми шагами вошел маршал Дюплесси. Поклонившись, он бросил на стол письмо и сказал:
— Это вам, г-н Гонди, прочтите!
Письмо было от кардинала, в нем говорилось:
«Вы знаете, Государыня, что главный мой враг, какого я только имею, — коадъютор, но лучше употребить его в Ваших делах, нежели чем заключить мир с принцем на тех условиях, какие он предлагает. Сделайте Гонди кардиналом, дайте ему мое место, поместите его в моих комнатах..