А куда, позвольте спросить, мамаша, спешите-то?
Знать куда до дома. Вот дочку несу из больницы. Хорошо хоть, она умаялась и вроде опять уснула.
А ты чья будешь-то? Часом не германская шпионка?
Дед, ты спятил?
Эй, ты брось свои бабские штучки! Я при исполнении!
Не ори, старый, как оглашённый, говорю: дочка только уснула. Я трухачёвская.
Дед оценивающе обозрел Анну с головы до ног и даже погладил седую бородёнку.
Да вижу, что наша, деревенская, то есть по-новому колхозница. Или ты лишенка? Наш председатель колхоза возбранил с ними даже балагурить.
Дед, тебе, что ли, поговорить не с кем? Дай хоть мирно посидеть пять минут.
Анна сошла с дороги и почувствовала привычную траву под ногами. Дочка спала. Она уложила Нину в тенёк на копёнку сена и присела на пустой ящик, что использовался вместо табуретки. Руки нещадно ломило после долгой дороги.
Шучу. Иди ушицы похлебай со мной. Не могу есть один, семейный я человек.
Поем, коль не жалко, а то кишки ноют от больничной болтанки.
Сколько вёрст до Трухачёва-то пятнадцать или поболе будет?
Мой мужик говорил подальше.
Сторож снял с огня закопчённый котелок и, заглянув в шалаш, вынес две ложки и пару мисок.
Вместо хлеба у меня, правда, сухари. Будешь?
Угощайтесь, у меня тут есть немного ржаного, мне в больнице дали в дорогу.
Дед повернулся и, улыбаясь морщинистыми краешками губ, забурчал:
Ты, милая, прибереги свой паёк. Дорога у тебя дальняя, да и в избе, может, шаром покати.
А сторож тем временем налил Анне полную миску пахучего варева. Уха оказалась наваристая и ароматная, с дымком, а рыбные косточки отделились от мяса. Она не узнала речную рыбу, муж её Алексей Алексеевич не был рыбаком, да и какая у них в деревне-то могла быть рыбалка лишь только безвкусные караси в полузаросших прудах. После пресной больничной пищи ушица показалась царским угощением и напомнила о доме.
Что сторожите-то?
Капусту, картошку, потом там ближе к речке есть и морковка.
Понятно. А пшеница-то в колхозе уродилась?
Откуда на наших суглинках хлебушек! Издавна спасаемся овощами, благо Серпухов под боком, а так давно бы с голоду опухли.
У нас тоже несладко, еле концы с концами сводим.
Они молча дохлебали ушицу, собрав со дна перловку и пшёнку. Старик, вооружившись палкой с чёрным заострённым концом, покопавшись в костерке, выкатил к ногам гостьи дюжину печёных картофелин.
Ешь.
Нет, а то вся перемажусь как свинья, дочь не признает.
У меня есть водица руки помыть.
Да не дай бог, дед, уделаюсь как замарашка.
Не болтай, лучше ешь, у тебя дорога дальняя, енто у меня тропка довершается, петляла-петляла, вот и вывела на погост. Он тут недалече, в вершинке за деревней.
Ты чего несёшь-то дед? Живи небо копти.
Молодая ты ещё ничего не разумеешь. Дура, значит.
Я многодетная мать, у меня шестеро детей, тоже нашёл время молодуху поучать.
Разговор прервал протяжный гудок парохода с Оки. Старик обернулся на рёв и с едва приметной грустинкой сообщил:
Ходят у нас ещё пароходы-то: «Алексин», «Робеспьер», а может, и «Рылеев». Ведь знаешь, какая история: все переименованные, а раньше ведь были Ципулинские. Вот недавно «Робеспьер» сел тут недалече на мель, а капитана посадили на восемь лет в тюрьму.
Что говорить-то, прежде у вас, в Лукьяново, одни чайные были, можно было перекусить, а сейчас? Спасибо, вот ты хоть приютил.
Матушка, какие чайные? Посадили Городничевых, что хлеб пекли, опосля Афанасьева и Панова, что держали тут распроклятые эти чайные. А следом сгинули и Помухины, Миллер. Да ещё две семьи огородников, которые хуторами жили Поздняковы и Алёшины.
Накатились к горлу воспоминания, совсем недавние, что пыталась позабыть, но всё едино врезавшиеся в память, невыговоренные из-за боязней, и Анна припомнила своих деревенских, что тоже попали в жернова новой, непонятной для простой крестьянки жизни.
К нам в деревню приехал из Серпухова Бурцев такой, уполномоченный. Ну и начал создавать колхоз да раскулачивать середняков, кулаки-то его подкупили, в общем, всё как у всех. Да мало того, когда в городе ночами стали брать людей, и до нас добрались, и забрали бригадира Василия Макарова, а после Василия Чубакина да Ивана Волкова. За что никому не известно, ведь ни суда, ни следствия. Что за жизнь, для чего революцию делали? Помню, девка была, приезжали агитаторы, молвили нам, дуракам, мол, встанем с колен, земли всем хватит, никто не посмеет обижать кормильца-крестьянина. Ну поделили дворянскую землю, так всем всё равно не хватило, а в двадцать девятом или в тридцатом году всю отобрали. Из деревни не уйдёшь: паспорта в сельсовете не дают, только родичам да за денежку, вот тебе, бабушка, и Юрьев день.