Дерьмом, подчиненным законам этого мира, или гордым человеком, отстаивающим свое право на жизнь?
У меня даже выбора не было, не нужно было делать выбор. Мне с моим темпераментом нечего выбирать. Я автоматически оказывался в числе протестующих, недовольных, в инсургентах, партизанах, повстанцах, в красных, педерастах, в арабах и коммунистах, в черных, в пуэрториканцах.
На следующий день мы встретились -- я, она и Александр, и поехали в Бруклин. До собрания еще было время, мы зашли в "Блимпи", поели. Когда она кушала, брала бутерброд руками, я заметил, что кончики пальцев у Кэрол грубые и исковерканные, один изуродованный ноготь загибался вниз, почти под палец, но в ее руках не было неприятности, это были простые руки худенькой блондинки. Так ровно и спокойно смотришь на изуродованные пальцы плотника, зная, что это чисто, сухо и хорошо, что это от работы, что так надо.
У корпуса, где должно было состояться собрание, мы увидели множество полиции, машины; отдельные группки молодежи стояли там и сям, оживленно разговаривая и что-то обсуждая. Я с удовольствием втянул носом воздух. Пахло тревогой. Пахло хорошо.
-- Наших товарищей предупредили, что Еврейская лига обороны хочет устроить беспорядки, постарается сорвать митинг, -- сказала Кэрол усмехаясь, испытующе поглядывая на нас с Александром.
Мне-то что, я перекати-поле, я русский украинец, есть во мне и осетинская кровь и татарская, я только ищу приключений, а вот Александр -- еврей, для него участие в митинге в защиту прав палестинского народа, пожалуй, можно считать противоестественным. Так мне показалось, пока мы не поднялись в зал. Среди сидящих в зале было много евреев. Я перестал беспокоиться за Александра.
Но прежде чем подняться через плотную стену полиции и гардов в зал, мы еще подождали, пока молодой парнишка принес нам листовки, служащие пропусками на митинг.
-- Он в молодежной организации нашей партии, -- сказала Кэрол, -- он с 16 лет помогает нам, его отец один из членов нашей партии.
Мы поднялись наверх и попали в большое помещение, где, заплатив контрибюшен в один доллар, уселись на стулья по обе стороны Кэрол, дабы она могла помочь нам в случае необходимости перевести, что будет непонятно из выступлений ораторов. Будучи в первый раз на подобном мероприятии, я любопытно оглядывался.
В зале присутствовало несколько арабских юношей, которые продавали левую литературу. Был еще один стенд с литературой. Кроме того, носили "Революшен" и другие левые газеты. Людей было немного.
Постепенно митинг начался. В президиуме было человек шесть, в том числе двое черных -- представители черных организаций. Первый выступал студент-ливанец, он говорил о гражданской войне в Ливане, я запомнил из его речи одно место, где он сказал; что цель его товарищей из ливанских левых группировок не завоевание власти в Ливане, не борьба с Израилем, а мировая революция! Это мне понравилось, я ему очень хлопал.
В дни я как раз заканчивал "Дневную передачу Нью-Йоркского радио" -- свое произведение, в котором описывались кое-какие события будущей мировой революции. Я относился к революции лично. Я не прикрывался высокими словами. Я закономерно выводил свою любовь к мировой революции из своей личной трагедии -- трагедии, в которой были замешаны обе страны -- и СССР, и Америка, в которой виновата была цивилизация. Меня не признала эта цивилизация, она игнорировала мой труд, она отказала мне в законно принадлежащем мне месте под солнцем, она разрушила мою любовь, она убила бы и меня, но я почему-то выстоял. И, качаясь и рискуя, я живу. Моя тяга к революции, построенная на личном, куда сильнее и натуральнее, чем все искусственные "революционные" причины.