Так что Роден мудак. Мудаков в искусстве много, как и в других областях. Если бы он подписал свою скульптуру "Мысль", все было бы верно -- внутри человека мысль напряжена, но именно поэтому внешнее в пренебрежении в этот момент. Человек, умеющий думать, похож в период протекания мысли на амебу бесформенную. И точно так же вдохновенный поэт с горящим взором, когда я наблюдал за собой, оказывался с почти стертым лицом и тусклыми глазами, насколько я мог, не меняя лица, показать его зеркалу.
Короче, мы с Алькой пили и работали, и обсуждали. Водку пили, и вместе с водкой пили эль, я почему-то к нему пристрастился, и пили все, что под руку попадалось. Потом отправлялись путешествовать по улицам -- выходили на 8-ю авеню -- девочки здоровались с нами не только по долгу службы, мы примелькались, нас знали. Два человека в очках были знакомы и распространителям листовок, призывающих ходить в бордель, и кудрявому человеку, который выдавал им листовки и платил деньги. Пройдя мимо освещенной крутой лестницы дома 300, ведущей в самый дешевый бордель в Нью-Йорке, по крайней мере, один из самых дешевых, мы сворачивали вниз на 8-ю авеню, или вверх, по собственной прихоти. Путешествие начиналось...
В тот апрельский день все было, как обычно. Тогда приступы тоски накатывали на меня несколько раз в неделю, а может быть, и чаще. Начало того дня я не помню, нет, вру, я написал сцену казни Елены в "Передаче Нью-Йоркского радио", и от обращения все к той же болезненной теме -- измене Елены мне -- очень устал. В коридоре против моей двери копошились люди -снимали Марата Багрова в его номере, снимали по заданию израильской пропаганды -- вот, мол, как плохо живут те, кто уехал из Израиля. Вообще в наших эмигрантских душах заинтересовано по меньшей мере три страны -- нас постоянно теребят, нами клянутся, нас используют и те, и другие, и третьи. Так вот, бывшего работника московского телевидения Марата Багрова наебывали в этот момент человек из Израиля и бывший советский писатель -- Эфраим Веселый и его американские друзья. Шнуры, приспособления, линзы и аппараты столпились у моих дверей. Я ушел в Нью-Йорк, бродил, будто без цели, на Лексингтон, а потом дважды обнаруживал себя у "ее" дома, то есть возле агентства "Золи", где Елена тогда жила. Грустно мне было и противно. Я вдруг поймал себя на том, что теряю сознание. Надо было спасаться. Я вернулся в отель.
Действие наебывания продолжалось. Отвыкший от внимания бывший работник московского телевидения заливался соловьем. А злодей Веселый был спокоен. Я постучался к Эдику Брутту и попросил у него взаймы 5 долларов. Добрая душа, Эдик согласился даже сходить со мной за вином, потому как боялся я потерять сознание от тоски.
Пошли. Он, усатый и сонный, и я. Я купил галлон калифорнийского красного за 3,59, и мы пошли обратно. Встретили странного человека, с русским лицом, который, взглянув на меня, улыбнулся и вдруг сказал: "Педераст", и свернул на Парк-авеню. "Странная встреча, -- сказал я Эдику. -- Он точно не живет в нашем отеле".
Мы вернулись в отель, а таинство все продолжалось. Теперь другой обитатель нашего общежития, господин Левин, что-то злобно цедил о советской власти и антисемитизме в России. Мы закрылись в номере, и я упросил Эдика символически выпить со мной, хоть рюмку. А сам стал глушить свой галлон...
Постепенно я отходил и просветлялся. Эдика кто-то позвал, может быть, его Величество Интервьюер, не помню кто, но позвали. Потом позвали меня, я пошел -- дали столик, я взял, и полку для книг взял -- Марат Багров приурочил интервью ко дню своего выселения из отеля. Бывший меховщик Боря, один из наиболее достойных людей в отеле, помогал переносить мне столик в мою комнату. Я его угостил стаканчиком. Сам выпил два или три.