Она унижает меня во всем, и мою плоть унизила, убила, искалечила ум, нервы, все, на чем я держался в этом мире, но я любил ее в этих оттопыренных на попке трусиках, бледную, с лягушачьими ляжками, ляжечками, стоящую ногами на нашей скверной постели. Люблю! Это ужасно, что все более и более люблю.
Такие .воспоминания вместе с размазанной по животу спермой сопровождали мои отходы ко сну. В 5.30 я просыпался точно от таких же кошмаров и, стряхивая их с себя, включал свет, ставил себе кофе, брился (брить у меня до сих пор на моей монгольской роже нечего), повязывал траурный черный платок на шею и уебывал в "Хилтон". На улице было пусто, я хуячил по своей 55-й стрит на Вест, поеживаясь от холода. Думал ли я, что мне придется испытать такое в жизни? Честно признаться, я никогда не ожидал всего этого. Русский парень, воспитанный в богемной среде. "Поэзия, искусство -- это высшее, чем можно заниматься на Земле. Поэт -- самая значительная личность в этом мире". Эти истины внушались мне с детства. И вот я, оставаясь русским поэтом, был самой незначительной личностью. Крепко дала мне жизнь по морде...
Шли дни, и отель "Хилтон" со всеми его вонючими подземельями уже не был для меня загадкой. Язык мой продвинулся ровно на полсотни профессиональных терминов, мне некогда было разговаривать, я должен был работать, за что и получал деньги, а не разговаривать. Кухня вся говорила по-испански, итальянцы между собой по-итальянски, все языки звучали в "лакейской" комнате, как говорили в старину, нашего ресторана, кроме правильного английского. Даже наш менеджер Фред был австриец. С некоторых пор менеджер вдруг стал называть меня Александром. Может быть, в его представлении все русские были Александрами. Что удивительного, всех рабов-фракийцев в Риме называли просто фракиец, хули с нами, рабами, церемониться. Поглазев на многонациональных хилтоновских рабов, я знал уже теперь, на чем держится Америка. Я осторожно сказал Фреду, что я не Александр, а Эдуард, он поправился, но на следующий день я опять стал Александром. Больше я Фреда не поправлял, я смирился, какая разница, что за имя.
Ресторан стал надоедать мне. Единственное, что он мне приносил, -- немного денег, и я мог осуществить на эти деньги кое-какие мои желания, например, купил в магазине "Аркадия" на Бродвее, познакомившись заодно с его хозяином, черную кружевную рубашку. Как воспоминания о "Хилтоне" и "Олд Бургунди", висит у меня в шкафу белый костюм, купленный в магазине "Кромвель" на Лексингтон-авеню. Но сам ресторан надоел мне, я уставал, мысли о Елене не исчезали, иногда вдруг явившись среди работы, они покрывали меня всего холодным потом, несколько раз я, здоровый парень, чуть не свалился в обморок. А главное, я постоянно видел своих врагов, тех, кто увел у меня Елену -- наших посетителей, людей, имеющих деньги. Я сознавал, что я несправедлив, но ничего не мог с собой поделать, а разве мир справедлив со мною?
Чувство, которое я условно определил для себя как классовую ненависть, все глубже проникало в меня. Я даже не столько ненавидел наших посетителей как личностей, нет, в сущности, я ненавидел весь этот тип джентльменов, седых и ухоженных. Я знал, что не мы, растрепанные, кудлатые и охуевшие, вносим в этот мир заразу, а они. Зараза денег, болезнь денег -- это их работа. Зараза купли-продажи -- это их работа. Убийство любви, любовь -- нечто презираемое -это тоже их работа.
И более всего я ненавижу этот порядок -- понял я, когда пытался разобраться в своих чувствах, -- порядок, от рождения развращающий людей. Я не делал разницы между СССР и Америкой. И я не стеснялся самого себя, оттого, что ненависть пришла ко мне через такую, в сущности, понятную и личную причину -через измену жены.