Последняя надежда была на то, что отец уже лёг спать. Но из-под двери его кабинета пробивалась полоска света. Никита тяжело вздохнул. Перекрестился, пробормотав слабым голосом: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его» и постучал в дверь.
Амалия Казимировна, это вы? Входите, послышался знакомый голос. Никита, с трудом превозмогая дрожь в ногах, толкнул дверь и шагнул внутрь.
Это я, папенька.
Отец, сидевший за столом и что-то писавший в расходной книге, изумлённо поднял глаза.
Никита? Отчего ты не спишь?
Я сию минуту простите Никита, замирая от собственной храбрости, подошёл на подгибающихся ногах к столу. Но посмотреть на отца он так и не смог, и голос его звучал чуть слышно.
Никита, я не понимаю тебя! произнес отец. Что ты говоришь? Подойди ближе! Ты не болен ли?
Нет, я здоров Папенька Умоляю вас, не отсылайте Настю пробормотал Никита. Послышалось шуршание, стук. Не поднимая глаз, он понял, что отец встал из-за стола, и по спине мальчика пробежал мороз. «Сейчас Вот сейчас он меня убьёт»
Что? Какую Настю?.. Ах, эту короткое молчание. Затем отец несколько раз прошёлся по комнате. Никита ждал с закрытыми глазами. Ему уже было всё равно, что ответит отец этот большой, страшный, чужой человек, двигающийся сейчас перед ним, лишь бы только поскорей убежать отсюда. От неожиданно раздавшегося голоса Никита вздрогнул.
Поди прочь. И запомни: если ты ещё раз осмелишься перечить моей воле или воле твоего брата, прикажу высечь. Вон!
Никита поклонился. Вышел за дверь и медленно, держась за ледяную бревенчатую стену, пошёл обратно.
Настя ждала его, всё так же сидя на полу. Она больше не плакала. Увидев вошедшего мальчика бледного, с трясущимися губами, она сразу всё поняла. Медленно, держась за край кровати, поднялась, подошла к Никите и обняла его.
Бедный вы мой, бедный И я-то, дура, нашла кого спосылать Отчаялась просто вовсе, весь ум помутился, вы уж простите меня Не попало вам за меня? Простите, барин, миленький, в этакую мараль вас ввела Видать, кончилась судьба моя. А вам спасибо, что страсть через меня приняли. Вы один меня пожалели, вы один
Прижимаясь к Насте, Никита чувствовал, как она дрожит, и жался к ней всё сильнее, шёпотом упрашивая:
Не плачь Бог милостив Он поможет
Неправда, барин Нет у него милосердья и жалости нет Ну, видно, так тому и быть. Ложитесь, Никита Владимирыч. Настя чуть отстранила мальчика от себя, посмотрела в его лицо потемневшими, странно изменившимися глазами. Ложитесь и лихом меня не поминайте. Любила я вас. И братца вашего любила. Вы уж как-нибудь ему про то скажите коль слушать захочет.
Хорошо, я скажу, растерянно пообещал Никита. Настя вымученно улыбнулась, перекрестила его, как обыкновенно делала это перед сном, дунула на свечу и, невидимая в темноте, вышла за порог.
Среди ночи Прокоп Силин проснулся от толчка в бок.
Прокоп Проснись Плачет ктой-то
Сдурела? Спи Ветер воет.
Верно говорю, на дворе плачет!
Так выдь поглядь, дура
Матрёна, жена Силина, встревоженно бормоча и крестясь, спустила с лавки босые ноги. Старшая невестка, спавшая с мужем на печи, тоже начала слезать.
И мне, мамаша, тоже помстилось Ай, думаю, кот орёт, так ведь не весна
Женщины вышли на крыльцо. Февральская ночь была темным-темна, луну затянуло снежными тучами, смутно белели сугробы, над которыми клубами носилась вьюга.
Слышите, мамаша?
Примолкни, бестолочь Матрёна долго слушала, склонив голову набок. Верно, здесь где-то. Неси, Варька, лучину!
Невестка кинулась в сени. Вскоре вернулась с горящей щепкой, слабо светящейся красноватым огоньком. Бьющееся пятно света легло на заметённое снегом крыльцо.
Ой! Мамаша! Ой, вот оно, вот!!! Ле лежит
На средней ступеньке лежал тряпичный свёрток. Попискивания уже не было слышно. Ахнув, Матрёна неловко подхватила свёрток на руки и метнулась в дом. Варька, шлёпая босыми пятками, помчалась следом.
В доме поднялся переполох, все вскочили, забегали, бестолково суетясь; кто-то из баб раздувал угли в печи, кто-то торопился греть воду, кто-то зажигал лучину. Детей прогнали на полати. Матрёна в кольце столпившихся вокруг баб разворачивала на лавке свёрток.
Это был крошечный, только что родившийся мальчик, посиневший от холода и даже уже не плачущий, а лишь вздрагивающий всем тельцем.