Александр Петрушкин - 100 стихотворений

Ты голод и жажду, как хлеб, соберёшь
и слепишь себе голубиный
язык непонятный вот этим, другим,
идущим за нитью, а выйми

рык львиный из белой и длинной зимы,
которая катит клубок свой 
как след от собаки и впалых саней,
что лёгок, а значит глубоко

лежит в тени нити невидимой и
в ожога распаренном чреве,
а то, что мы живы  не наша вина,
а просто  опять пролетели

над нами собаки и сани, и  скрип
их в небе расслышав  ты жаждой
наешься, как хлебом, нелеп твой язык
распухший  поэтому страшен.

В животах у леса живёт гнездо,
из себя исторгая птиц 
ну а птахи несут огонь на плечах,
как попытку гнездо избыть,

выбирают из зренья его себя
по зерну  как тупик  по бревну,
оставляют не лес, а самих себя 
как молчания тишину.

На столе бутылка птицы
щиплет тень свою и цы
остаётся на древесной
азбуке, а пти в следы
переходит по помосту
света, обретая тень,
хворост мглы и занебесный
голос. Остальное  день.

День восьмой, где  удлиняясь 
пти всё ждёт обратно цы,
собирает клювом кости
для последней простоты,
в грудь заматывает гвозди,
проволоку, ток, штифты,
и птенцов, которых после
выпустит из темноты.

Вьёт гнездо из дня восьмого,
телеграфа и воды,
из субтитров заоконных,
что шифруют здесь в сады
все щелчки её по вмёрзшей
в гладкий шар полёта мзды
и в живот её стучатся
ледоколы и плоды.

Человечек ходит в доме,
замирая над столом,
слышит будущую птицу
а не видит никого,
шрифт незримый собирает
и созревшего зерна
пти и цы рукой сметает
в свет поспевший, и слышна

прялка из неё, как будто
распускает лабиринт
свет, спускающийся в утро
чтобы птицу снова сшить:
и теней на нём порезы,
и пробиты, как права,
два запястья, словно гнёзда
или двери из креста.

Как молния впадает в воздух
и прожигает ересь жабр
в неслыханную тьму и  прорезь
как путь или отход  зажав,
уносится к себе обратным
пареньем стрелок часовых
из магнетизма тротуара
или трагедии живых,
оживших, сих сынов Эллады
что словно вороны горят
на негативе фотоплёнок,
которые из них торчат.
Аид разрушен и встревожен,
и вывернут как винт. Теперь
молчи за молнией без звука,
где обнаружил свою щель.
Забейся там, и будь калиткой
меж электричеством и тьмой
и слушай белый шум пластинки,
что проплывает над тобой.
Ты будешь сам себе помехой,
и треском рухнувшей листвы,
иглой, вшивающей прорехи,
как жабры в человека и 
как молния впадает в небо
и зажигает там звезду,
ты понесёшь в себе вот эту
расслышанную высоту.

Начнём с того, что глаза нет 
а всё, что есть, то Глаз,
один лишь Глаз, что в темноте
очёркивает нас,

что не предел весом, а свод
пылающий за ним,
то тенью, то самим отцом
сбирающим огни,

как на ладонь, чтоб накормить
или усталость дать,
и вовремя остановить,
и заново собрать

всё зренье наше, как один
невидимый пейзаж,
который в темноте своей
разыскивает нас.

Где дирижёр идёт по тьме,
её достраивая грозди,
как музыки хулу и гнев 
так поводырь в дорогу гвозди

вбивает мягким каблуком,
и пёс поношенную осень
разматывает между лап,
как мраморный клубок колосьев.

Что Боратынский здесь поёт?
и не попав в мотив ни разу,
перчаткой ищет оборот
в ключах, похожих на заразу,

любая родина  любовь 
как псы она неистребима
и также гадит, как кровит,
где оспяная нота  лимба

воспоминание. По тьме
иди, срывая в голос кости,
хрустящие, как первый снег,
что запечён в пурги колёса.

И Дант, замёрзнув в стаю нот,
жуёт снежок чужбины или
выходит на подземный лёд,
себя пройдя до половины.