Разве что «покажется», усмехнулась Марина и поставила на стол бутылку московского коньяка.
Он выпил две рюмки. Марина, оказалось, не пьет вообще.
На голове Мышкина торчали двенадцать стальных скрепок, словно антенны космического шлемофона. Одет был в прекрасные фирменные джинсы, новую темно-синюю, очень дорогую, футболку с вышитым крокодилом на левой стороне. На ногах у него красовались настоящие английские кроссовки он сразу заметил, что настоящие, а не китайская дрянь. Правда, одежка на нем слегка болталась.
Так что же вы делали в моей квартире? спросила Марина.
Зачеты сдавал по истории медицины вашему отцу. И чай пил за этим самым столом. Между прочим, с такими же рогаликами.
Да, папа всегда кормил студентов. Один, помню, отказывался, так папа пригрозил, если он не будет есть, не получит зачет. Я даже фамилию его запомнила. Кошкин.
Да, это был я! хохотнул Мышкин. Я тогда очень торопился. Меня однокурсники ждали в пивной под Думской башней. Вот тогда я вас в первый раз увидел. Вам тебе вам было
Четырнадцать лет.
Значит, сейчас двадцать семь?
Двадцать девять. Совсем старуха.
Двадцать девять Надо же! он покачал головой. Конечно, во все времена юные хотят казаться взрослыми и нескромно годы себе прибавляют но она не оценила прозрачный комплимент, и Мышкин круто сменил курс. Кстати, не думал, что Михаил Вениаминович так одевается. Мы всегда считали его несколько старомодным. Не могу представить его в кроссовках.
Какой Михаил Вениаминович? удивилась Марина.
Он уставился на нее.
Как это «какой»? Да твой отец! Забыла, как отца родного зовут?
Это не отца вещи.
А чьи же?
Мужа, ответила Марина.
Мышкин хрюкнул, кусок рогалика застрял в глотке. Он с трудом проглотил, отдышался и выговорил мрачно:
Вот так всегда
3. Литвак, мертвые старухи и синие черти
В патологоанатомическом отделении Мышкина встретили дружным ревом.
Ну, что я говорил? Что я говорил?! Я всегда говорил, что наш Полиграфыч, если надо, ползком с того света доберется до любимой работы! потрясал в воздухе худыми кулачками прозектор Толя Клюкин щуплый сорокалетний живчик, половина массы которого состояла из дремучей бороды. При каждом движении она громко шелестела, словно искусственная елка.
Оттуда и дополз! второй раз за сегодня сказал правду Дмитрий Евграфович.
Старший прозектор Татьяна Клементьева ничего не кричала. Мощная тридцативосьмилетняя девушка только улыбалась и ласково гладила шефа по плечу. Шеф машинально отметил, что рука Клементьевой, несмотря на всю нежность, как всегда, тяжелая. Прозвище Клементьевой было Большая Берта1.
В прошлом году она получила старшего, и в ПАО по этому поводу распечатали свежую сорокалитровую флягу со спиртом (в таких при социализме в колхозах возили молоко). Тогда начальником был еще Литвак. И под конец выпивки он вдруг заявил, что, как единственный суверен патанатомического отделения, имеет право первой ночи в отношении новой старшей и намерен осуществить его немедленно. И для начала пообещал добровольно и абсолютно бескорыстно исследовать все малодоступные места роскошного тела девушки Клементьевой.
Потом он клялся, что всего лишь пошутил. Это Татьяна напилась до потери чувства юмора. Да и вообще, Клементьева непомерно высокого мнения о себе и поэтому его слова приняла всерьез, хотя никаких оснований для того не было никогда.
А тогда, пообещав бесплатное исследование, Литвак только потянулся за рюмкой (в том же направлении сидела и новая старшая), как его словно взрывом отбросило назад. «Будто грузовик в морду въехал», растерянно признавался потом Литвак. Но это был всего лишь женский кулачок.
Клементьева попала Литваку точно в зубы. У него сдвинулся золотой мост на верхней челюсти, кровь из разбитых губ хлынула струей. Мост ему вправили в соседней поликлинике, а губы, которые и до того выпирали из густопсовой раввинской бороды, в прежнюю форму не вернулись. С тех пор издалека казалось, что Литвак постоянно держит в зубах кусок сырой говядины.
При виде Мышкина он открыл рот (говядина исчезла), но ничего не сказал (говядина появилась), а принялся внимательно рассматривать новую одежду Дмитрия Евграфовича, словно примеривал на себя они были почти одного роста, только Литвак чуть шире. Даже пощупал его джинсы. Наконец спросил: