Так и собирались три дня в честной неделе с тех пор, вон городские и слова не говорят, Чичо знают.
А тут вон, прилепились похуже навоза к каблуку.
Тьфу, кромешные! Что же делать? Что же делать? В драку пуститься, трубы в горла повбивать, дабы пэрдэли трелями?
Нет, не поможет, но Балда должен замолчать, это всякий дурак видит.
Я красавицу свою опустил и за плечи Балду затряс, вырваться не давая:
Бальтасар, mantén la calma, Балда дёрнулся, вырываясь из моих рук:
Ах ты, клыкастым продался?
Mantén la calma, повторил я и замахнулся. Балда руки-то поднял, голову свою драгоценную закрывая, и замолчал со страху. В молчаньи вожделенном и бисерные слово вставили: «Очень приятно иметь дело с благоразумным человеком». Но никак не мог согласиться Чичо с таким курьёзным заявлением!
Я не благоразумный человек, а благоразумный менестрель. А знаете, что это значит? Вы знаете, почтенные господа, вы ведь сами музыканты!
Запереглядывались бисерные боровы: конечно, не знают, приезжие они, с вампирьей властью паразитной не сталкивались. Все мёртвые пьявки (как и некоторые музыканты) это вам Чичо не соврёт. Да и ещё и повторит: пьявки! ибо кормятся за счёт людей добрых, что жизнь растягивают, как пасту, в смерть не бросаясь, что добрые дела во благо города совершают. А придёт паразит, что твой волк на овец, хрум! И no этих добрых дел, а порой и no человека, коль убежать не успел. Только и умеют, что всё доброе рушить да тем гордиться.
Да что-то отвлёкся я, не о том сказываю. Продолжил я слово держать, начал сказки сказывать:
Я, господа хорошие ребяты, договор с вампирами заключил. Это их место, а мы их la musica, и коли хотите согнать нас и звонкую монету получать за музыку самим, побеседуйте-ка хорошенько с ними.
С вампирами?
А с кем ещё? Чья это земля, вы думали?
Господа стрельнули друг в друга взглядами бисерных глазок. Великаны, над их спинами возвышавшиеся, шпилем Санта-Марии-Нашенте залюбовались, особенно белым в этот ясный синий день. Эх, разделил бы я с ними зрелище, да занят был боровам в бисере кивал. Они носы сморщили, пальчиками погрозили, под белы рученьки великанов подхватили и пропали, что твои черти. Балда рот кривил, за щёку держась.
Disparatado, ох, каюсь, другое хотел я сказать, да сдержался: знал Балда немного и мой язык, мог и выкинуть что-нибудь, и я настрочил: Ты действительно думал, что остановишь их los обличительными речами?
Ты действительно заключил союз с Балда кинул огненный взор в сторону проходящих мимо, этими?
Глаза мои закатились, узрев с той стороны свет и огнь ада глупцов. Понизив голос, разъяснил я молодому да неопытному:
Солгал я, понял? Иначе не отстали бы, инструменты б побили да отправили бы в катакомбы на собственных костях играть. А вампиры здесь сила, их боятся. Понял или нет?
Ну да, сила, лицо Балды выразило более «да ну», чем «ну да», но меня возрадовало, что зла он боле не держит. Понял. Давай играть, что ли? Скоро совсем темно станет.
Я почуял взгляд и, увидев стоявшего неподалёку человека-слушателя, кивнул ему. Взял аккорд за своей пятиструнной девице, эх, пусть в пляс идут дома, и разбрасывают камни, пусть о нас идёт молва вплоть до носа божества, но не далее ибо свобода каждого заканчивается там, где начинается чей-то нос!
И запел я, эх, запел, так, что в катакомбах услыхали:
Я большой, жирный свин.
Пьявкой жру кровь из вас, мой сир.
Ничего не спасти:
Я сожру всё, что смогу всости!
Горожане, не будь дураками, остановились, про скалящиеся кости забыв, и ну хохотать! Ясно всякому, кто здесь жирный свин и почему он пьявка! А кому не ясно, пусть темноты дождётся, когда estos твари выйдут из замков да катакомб. У-у-у, los bastardos!
Какая-то женщина презрительно фыркнула: мол, поэзия ваша нижайшего уровня! И гордо так пошла, задком хилым вихляя, в лапы к мёртвым. Я ей вслед sinhueso[6] показал, и горожане ну пуще прежнего хохотать!
Посмотри, вот мой дивный храм!
Ты думаешь, Бога? Да щас так воздам!
Посмотри, вот мой маленький дом
И слуг ешу я прямо в нём!
Сорок пять комнат и туалет
Сворую ещё и скуплю белый свет!
Посмотри, а вот здесь я служу:
В носу ковыряю и жопой пержу.
Не то, чтобы я был сильно доволен тем, что у меня получалось, лавры Гомера и не прельщали, так-то, но песню я здесь и сейчас придумывал и горожане сие знали и для столь скорого на расправу сочинительства выходило весьма недурно.