ведь их обесцветило солнце до осени только.
* * *
Ну как же я, гуманитарный мальчик,
так безнадежно, так стремглав припух,
когда Ибн Сина, школьный математик,
мне двойки ставил в классный наш гроссбух?
Он говорил, не повышая тона,
ушастый, как английский спаниель,
и мир был сложный, как бином Ньютона,
ассиметричный, как кинжал в спине.
А мы украдкой в подворотне курим,
нам начихать, что кончилась зима,
но этот факт совсем не доказуем,
как теорема древняя Ферма.
За ту науку не скажу спасибо,
не помогла она в моей беде
напрасно ставил мне в тетрадь Ибн Сина
оценки в виде жирных лебедей.
Тетради те куда-то завалялись,
их не найти, но дело и не в том:
провёл я лишь поверхностный анализ
всего того, что жизнью мы зовём.
Наверное, могло всё быть иначе,
но жизнь мелькнула как-то на бегу,
оставив мне условие задачи,
которую решить я не могу.
* * *
Уверен: не хватило сил
и воли, чтоб постичь все это,
когда я, словно вор, таил
то неразгаданное лето.
Когда, как отблеск янтаря,
тепла уже прохладна ласка,
но хна в оправе октября
ещё над зеленью не властна,
когда листвы нависла медь
над вывеской дорожной чайной
Но лучше что-то не иметь,
чем обладать им лишь случайно.
* * *
Скажи, пролетело сколько
безумных вихлявых лет?
И не собрать осколки
того, чего уже нет.
Гоняла нас жизнь по кругу,
всё было порой черно.
И что нам сказать друг другу?
Наверное, ничего.
С годами улыбку стёрло,
всё выцвело, как трава,
лишь снова сжимают горло
невысказанные слова.
Но тем малярийным летом
я вовсе ещё не знал:
совсем не прощанье это,
а исчезновенье сна.
Нам город режет крылья
* * *
Я вернулся в тот город, которого нет,
я всего опоздал лишь на пару минут:
я забыл, словно впавший в маразм интернет,
что часы у меня навсегда отстают.
Я брожу по кварталам, как эхо, пустым.
Этот город корёжит меня, словно тиф,
он, как запах помойки, тяжёл и постыл,
я уже не успею себя в нем найти.
Этот город лишь слепок, всего лишь макет,
я поверил, такой я упрямый болван,
что вернусь в этот город, которого нет,
значит, то, что я в нём, это просто обман.
И напрасно сейчас, у всего на краю
сознавать, что я сдал боевые посты.
Значит, время умчалось, а я вот стою
у гробницы своей запоздалой мечты.
* * *
Растёт моя беда, как мозговой полип,
и больше мне теперь нигде не отогреться:
как прежде, колотун, и по ночам болит,
скулит бездомным псом изношенное сердце.
Я тупо обхожу стада могучих льдин,
похожих на дома, но где то время оно?
Дверь дергаю увы, сегодня ни один
подъезд не впустит внутрь на страже домофоны.
Кому бы позвонить? Найдётся ли душа,
что может приютить меня с судьбой такою?
Боюсь, что получить могу и по ушам,
и отповедь, что зря кого-то беспокою.
И снова я иду в обшарпанном пальто
в обнимку с январём другого нету друга,
не ведая судьбы, не зная, что потом,
но лучше и не знать, когда такая вьюга.
* * *
Нас город всех погубит, мы все в его лассо.
Его стальные губы плюют в моё лицо.
В том сатанинском пекле, где ждательный падеж,
мы станем серым пеплом
несбывшихся надежд.
Мы взглядом жизнь окинем и сразу же поймём,
что стали никакими в том мире никаком.
Нам город режет крылья, в свою ввергая тьму,
но нас приговорили
пожизненно к нему.
* * *
Кто алкаша гегемоном нарёк,
тот был не склонен на шутки:
прёт этот алчущий водки народ,
жаждут отравы желудки.
Катит в пивнушку кочующий сель,
речка, где водка, не близко,
и берега у неё не кисель
пробки, стаканы, огрызки.
Ни одного не увидеть лица,
это как хлоркой по коже,
это наверно, начало конца,
Ленин ошибся, похоже.
И не подумал, витийствуя, он
о вероятности риска
Славься ж во веки веков, гегемон,
славься отныне и присно!
* * *
Там память дома хранят и старые тополя,
там тень моя без меня выписывает кренделя.
Но жизнь у меня вразнос, другой, к сожаленью, нет,