Ну, собственно, если вы хотите заглянуть в контрразведку, это четвертый дом отсюда. Видимо, вам, в вашем теперешнем состоянии, не поверят, скорее всего поверят мне. Ну ладно, даже если поверят, какой выигрыш? Я-то знал, на что иду, а вы? Сейчас платят два доллара будут платить полтора. Каждая ночь морщины и седина. Зеркальце-то есть? Посмотрите. А может быть, вам выгоднее пожить у меня дома хоть неделю, поспать спокойно, без блевотины? Может быть, вам лучше прийти в себя, а через неделю я вас отправлю куда хотите в Париж, в Берлин.
Какое вы имеете право говорить мне это? жестко усмехнувшись, спросила Варя. Я ненавижу вас, понимаете? Это вы лишили меня родной России моей, вы слышите? Это вы меня лишили и дома, и семьи, и чести, что вы мне про зеркальце-то? Это я такая по вашей вине, чьей же еще?
Не будем считаться кровью, тихо сказал Сомов. Счет будет не в вашу пользу. Ваш папа, профессор Иннокентий Васильевич Федоров, ведет курс в Петроградском университете, а моего отца в девятьсот шестом повесили казаки. Ваш брат, Николай Иннокентьевич Федоров, служит в артиллерии Московского военного округа, служит нам, красным изуверам, а моего брата расстреляли в девятьсот девятнадцатом в Виннице. Так что не будем считаться кровью, Варенька, не будем.
А мать? спросила Варенька.
Мать умерла от сыпняка в девятьсот двадцатом, ответил Сомов.
Он достал из кармана френча маленький с перламутровой ручкой браунинг.
Ну вот что, сказал он, времени у нас в обрез, так что давайте, как говорится, подобьем бабки. Я вас сейчас могу пристрелить, понимаете? Я скажу, что вы покончили с собой, и мне поверят. Мне очень противно это делать, но выхода нет. Ясно? Или, он подтолкнул ей браунинг, стреляйте вы в меня. Потому что мне незачем жить, если я не смогу сделать того, что я должен сделать. Валяйте, он на взводе.
Варя схватила браунинг, подняла его и стала целить в грудь Сомову.
В грудь не надо. Только раните. Цельте в лоб. Не бойтесь, не бойтесь, разворотит только затылок, вас не испачкает.
Вечность прошла. Варя выронила браунинг: не выдержала она взгляда Сомова, усталого, доброго, умного, не выдержала она, ткнулась лицом в грудь, заплакала, повторяя:
Скоты, какие же вы все скоты не ведаете, что творите, скоты
Баурих выскочил из-за занавески с водой и полотенцем. Застыл, пораженный.
Тсс, сказал ему Сомов. Тсс, я объясню все позже.
ШТАБ УНГЕРНА. Унгерн расхаживает по кабинету, говорит:
Надо полагать, что знамена, под которыми идет быдло, только потому и остаются знаменами, что лозунги на них можно писать каждый год новые. Видимо, никто из вас не сомневался в том, что мои объяснения в любви здешнему племени есть не что иное, как высшее проявление жертвенной любви к России, к ее великому вождю, к ее растоптанной вере, к ее одураченному народу. Эрго, любыми средствами надо убрать Сухэ Батора террористическими или мирными, но убрать.
Ванданов сказал:
Он ходит без охраны Убрать его я берусь в неделю.
Унгерн обвел взглядом собравшихся здесь.
Какие будут мнения?
Поколения довольно точно реагируют на безвинно пролитую кровь, сказал Сомов. Зачем же нам ставить в нелепое положение человека, который взял на себя великое бремя искупительного антибольшевистского похода? Сомов кивнул на Унгерна. Не целесообразнее ли попробовать мирный путь: пригласить Сухэ Батора сюда, посулив ему должность в императорском правительстве?
Вообще-то парижанин прав, сказал Унгерн. Кровь это очищение. Но здесь необходим точный лекарь. Давайте попробуем. Кого мы можем послать к нему?
Есть один человек, который может выполнить это поручение, сказал Сомов, Мунго.
Ванданов кивнул.
Да, согласился он, этот пройдет.
Вскочив из-за стола, Унгерн снова забегал по кабинету, внезапно, толчком, остановился возле стола:
Все это хорошо, но мне дорог каждый час, каждый день. Монголия бушующее море, утонуть в нем ничего не стоит, сгинуть тоже, а мне жди?!
Я его доведу до красных кордонов, предложил Сомов. Тогда мы, во всяком случае, будем уверены, что он у красных, и его невозвращение будет означать для нас сигнал к действию здесь в том аспекте, который предлагал наш друг Ванданов.
Снова забегал по кабинету Унгерн, потом остановился над Сомовым, взял его за уши, приблизил его лицо, спросил: