Евстигнеев Владимир Рубенович - Лемма о невозможности стр 10.

И снова Лазаря суббота
Грохочет кровию в ушах,
От темени солнцеворота
Едва переступив на шаг,

Вцепившись в рыжий дня загривок,
О ветки влажные биясь,
Она проскачет как Годива,
Над нами испытуя власть.

Она смутит и растревожит
Ненужной щедростью своей,
Она соблазн неосторожным
И антифон грядущих дней.

И потому, едва заслышав
Рыданья, крики от ворот,
И голоса зевак на крышах,
И убегающий народ,

Скажу: По нашим прегрешеньям,
Ты, Господи, повремени:
Не надо чуда воскрешенья,
Живых спаси и сохрани.

Blessed are they that mourn: for they shall be comforted.

Сгущаясь Вербным воскресеньем,
Узор пустующих ветвей
Означил недосып весенний
На тучах сечкой глазырей,

И все кого-то ждут и медлят,
Невольно сдерживают ход, 
Еще немного, день последний,
И вот Он, среди нас, грядет.

И, в небо кинув взор пустое,
Сломает зимнюю печать:
Меня имеете с собою
Еще дней, может, сорок пять.

И тут же воды, травы, птицы
Ласкать срываются и ждать,
И снова, обнявшись, кружиться,
И к сердцу милых прижимать.

Блаженны плачущие, слышишь!
Но этот приз не взять вдвоем.
Долой коварство: я не выше;
Я не жалею. Ни о чём.

За апрельской страной саксофона
Бродит лето, стадами трубя.
И, пока не опомнилась крона, 
Прореки, кто ударил тебя!

Не то враз зацветет, загрохочет,
Забунтует, свободу губя
Вместо голоса яростный кочет, 
Прореки, кто ославил тебя!

А потом, замешавшись с толпою,
Миротворцев чужих возлюбя,
За столом, что расставлен покоем, 
Прореки, кто забудет тебя.

Вот и жизнь, как всегда, на ладони,
И на годы вперед, как тогда,
На апрельской пустующей кроне
Осыпается неба слюда.

За душой точно за морем Белым,
За вечерней рассадистой мглой,
Я храню в чистоте онемелой
Все, что есть меж тобою и мной.

Все вещицы, все злые предметы,
Все, в чем нету тебя ни на грош, 
Все мне чудные дарит приметы
Милой жизни. И тем и хорош

Мокрый лес и черника босая, 
Мы зачем-то ее соберем,
Продолжая, трудясь, не бросая,
Точно в дом, точно есть у нас дом, 

Что прикрывшись неспешной работой,
Лишь отрывистым словом делясь 
Всею косноязычной заботой
Я решаю все тот же пасьянс.

Ледок осенний, и ни слова.
Дай, лужам выправлю прикус.
Меж встречей и разлукой снова
Нет ничего, лишь пар от уст.

Припомни: меднооким летом
День как язычник умирал,
Под юбками травы, в кюветах
Тяжелым холодом играл.

И лишь один жасмин старался
Ничьих похвал не позабыть
И напряженно дожидался 
Снегов мертвящих, может быть.

Рыдают на страницах четных 
Наотмашь на нечетных, всласть.
Пусть Марфа о любви печется, 
Я ж предпочту благую часть!

Замолкает, и тут же голос

 Нам не нужно для встреч ни подъезда, ни ложа,
Я хочу твои да, я хочу это тоже,
И со стрелкой секундной бежать наравне
Я хочу твоих слов, просто слов обо мне.

Аминь.

В кошельке декабрьской ночи
Стал я медною монеткой,
И меня никто не хочет
От салфеток и объедков,

С блюдечка, где синька счета,
Со скатерки в крошках пепла
Подхватить, чтоб ни на йоту
В ребрах сердце не ослепло.

Нет, декабрь меня закинет
В шапку нищему чужому,
Что и бровию не двинет,
Только скажет Вот и дома.

Скажет: Мой медяк желанный,
Сердце от тебя прозрело,
Перехожий ты и странный,
Как мое худое тело.

Нынче станем неразлучны,
Ты слепец, а я вожатый,
До угла,  а там получше
Бросит кто-то виноватый.

Не спрашивай, зачем мы рядом.
Недоуменным, полным сна 
Как прежде, будет нам обрядом
Чуть скованная тишина.

На обороте дня, поспешны,
В слезах, пока не брезжит свет,
Мы так навеки безутешны!
И так безжалостен ответ!

Но днём совсем иное дело.
День дозволяет, солдафон,
О будущем трепаться смело
И не глядеть на телефон.

Тебя я слушаю вполуха.
И ты ничей, и я ничей.
А с потолка глазеет муха
Толпой фасеточных очей.