Лени ставит сосуд рядом с собой, и руки её, необыкновенно белые, дрожа опускаются над сердцем Леона. Она нисколько не задумывается: достаточно открыть ладони навстречу этому сердцу, как открывают объятия навстречу ребёнку, и он сам летит в них. Лени предвкушает тот миг, когда сердце Леона, тёплое и бархатистое на ощупь, как голос Леона, окажется в её власти. Но Леон, сияющий, прекрасный, становится огромен всё растёт и растёт, пока голова его не уходит в небеса, и весь город раскидывается у его ног. Ничтожная, смотрит Лени снизу. В разверстой и некровящей груди Леона горит, озарённая лучами восходящего солнца, Фрауенкирхе. Свет ослепляет, Лени закрывает рукой лицо и вздрагивает.
Очнувшись, Лени убирает от лица руку. За окном уже ложатся на Небельфельд весенние сумерки, пока ещё прозрачные, как синяя вуаль затерявшейся путницы.
Кофе не успел остыть и Лени ощущает подобие умиротворения, отпивая горячую жидкость неторопливыми, долгими глотками.
Сердце сжимается резиновый мячик, стиснутый безжалостной мальчишеской рукой. Сквозь стекло доносятся птичьи беспокойные голоса, и мелькают крылатые тени. Лени смотрит на них, тяжелее и тяжелее с каждым взмахом теней векам. Она слушает, она смотрит Она вся уходит в голоса птиц и шум волн
Этот большой и прекрасный дельфин, прекрасный, как никакое существо в океанических водах, её брат. Он прыгает над водой выше всех и потому может рассказать тысячу разных историй, неведомых другим. Он резво плывёт под водой, и Лени никак не угонится за ним. Она кричит ему: «Постой же, постой! Дай мне догнать тебя!» Он шлёпает перед ней хвостом, дразня её, призывая поторопиться, и она изо всех сил старается не отставать, но ничего не выходит. Постой, Леон! Постой! Не оставляй меня здесь одну! И когда она делает рывок, и вот уже носом касается его тела, Леон взмывает вверх белоснежной олушей, и Лени совершает то, что ещё никогда у неё не выходило, выныривает так высоко над водой, что задевает носом большекрылую олушу, но та поднимается к самому небу, а Лени шлёпается обратно в синие воды, и только бесконечный, как эти воды, крик вырывается наружу, догоняя белокрылую птицу с голубыми, как совершенное небо, глазами: Леон! Леон! Леон! Леон! Леон! Леон!
Лени вздрагивает и проливает себе на руку кофе, впрочем, уже не горячий. И голос её, простираясь сюда из сна, мимо её губ, доносит имя Леона.
Она смотрит на часы начало седьмого. Через стекло замечает яркую афишу приезжего цирка. Воздушные гимнасты Это то, куда нужно попасть. Лени вспоминает полёт, который вызвал у неё первую в жизни бурю желания: «Так же хочу!» И как впервые в жизни бешено кидалось из стороны в сторону её сердце за качелями.
Леон, мы непременно должны пойти произносит она собственными устами, но теми, десять лет назад, когда они с Леоном так же, совершенно случайно, наткнулись на афишу.
Лени поспешно оставляет два евро на стойке Урсулы и, уже почти выйдя из дверей, возвращается, чтобы обнять её. «Наверное в Пасху не увидимся, тётушка Урсула. Храни вас Христос!» Урсула машет на Лени: «Что это вы, фрёйлейн, точно уж вовсе не увидимся» и вытирает фартуком глаза от слёз. Лени выскакивает наружу; Урсула крестит её и шепчет: «Храни тебя Бог, доброе дитя»
Лени устремляется к Моцартштрассе, где афиши сообщают о том, что приезжие воздушные гимнасты и иллюзионисты дают представление. Оно уже началось, и потому Лени торопится к кассам. Билет она получает только после настоятельной просьбы: «Что вам стоит? Разве не лучше продать на один билет больше?» «Но после третьего звонка нельзя, а представление идёт уже полчаса». Прекрасно, думает Лени, как раз закончился пролог с идиотами клоунами. Кассир, броско накрашенная женщина с нелепым бантом на голове (хорошо, что она не слышала замечание Лени о клоунах), вздыхает и нехотя отрывает билет: «Толкаете меня на преступление!» «Полно вам, какое же преступление позволить смотреть цирк?..» И, схватив жёлтый клочок, Лени устремляется в зал.
На неё шикают, грозят ей пальцем, но она не замечает, усаживается на самое ближнее свободное место. Как раз вовремя: скучные поклоны, вышагивания, бессмысленное мельтешение на арене, что-то похожее на ухаживание голубей, всё это кончилось. И едва Лени успевает устроиться, как гимнаст взмывает в воздух. Гимнастка обвивает его шею, и они вместе взлетают над зрителями. Но вот ленты опускаются, и она вновь на земле. Ну же, думает Лени, не стой, не опускайся. Ты должна быть под куполом, ты должна парить, скручивать себя, виться змеёй, изображать всевозможные фигуры, но только не стой. И гимнастка, одетая в серебряный облегающий костюм, будто вылита из металла, снова оказывается в воздухе. Там, уже под самым куполом, они оба раскачиваются. Лени набирает в лёгкие воздуху, как бы собирается прыгнуть в море с высокой скалы, и замирает. Гимнасты летают друг к другу, подхватывают друг друга за руки, повисают вниз головой, подтягиваются, кружатся, запутываются в ленты, снова перелетают птицами. Но Лени ждёт другого момента. Лени ждёт, когда гимнастка станет плыть под самым куполом, как она, поддерживаемая невидимой защитой, станет с затаённым страхом смотреть на публику, которая аплодирует и аплодирует как оголтелая.