* * *
Бесполезно просить: «Живи»,
после того, как умерла мать.
Бесполезно требовать: «Плыви»
тонет стальная рать.
Вкус горячки не фунт мармеладной лжи.
Тебе говорили: «Беги!» Свидетели ножи.
Ты был одинок. Хоровод вокруг.
Не урагана, а упырей убийственный круг.
Отвечал: «Не уеду. Месть, месть, месть!»
И вот доказательство: смерть все же есть»
Месть не годится, пока она птица,
пока она в генах, по венам струится.
Война грянет адом и сонмами крыл
ангельских, если ничто не забыл.
* * *
Их убивают по одному,
отслеживают, окружают одиночеством,
как дичь, отделяют от общего стада,
коверкают судьбы, умерщвляют любовь толпы.
Этих людей, можно только обожать,
не наглядеться на трубачей, зовущих в бой.
Уходят родные, уходит мать,
гибнут герои смертью лихой.
Палачи истязают, чтобы в генах страх,
чтобы с колен трудней.
Почему так вольготно тиранам в веках?
Снова кто-то исчез из друзей.
* * *
Неужели нас всех размажут,
как холодные капли крови,
на асфальте, на швабрах уборщиц,
на досье детективов продажных?
Неужели мы все лишь ошметки
пыли, грязи, листов наградных?
Кто получит награду за то, что
«наконец-то и этот не жив»?
Орден Дурака
«Приказ в огне горят призывники»
Приказ в огне горят призывники.
Кляп миллион, забитый в горло маме.
Жри водку и заткнись, кусая кулаки,
перед портретом скорбным в черной раме.
Труп школьника, разорванный на части
в гробу свинцовом киснет под венком.
Во славу тризн и паранойи власти
встал дьяволом над школой военком.
На пункте призывном толпа шестерок,
полковник плоскостопый павиан.
Вагон солдат вагон арбузных корок
ему без разницы, лишь бы обрамить план.
Ты отмени в душе своей присягу
давно убита Родина твоя,
не присягай ни палачу, ни стягу,
бесславный строй могил твоя семья.
«Шаг вперед нету дна»
Шаг вперед нету дна.
Кончик рыла на взводе стрела.
За миллионы парсеков
брошен в пустыню чувств.
Предал друг
радуйся, что не Иисус.
Руку пожал враг
значит у вас общий флаг,
значит один взвод,
значит един народ.
И вот на груди твоей
орден Дурака.
Ты заслужил его,
улыбчивый сын полка.
Но разве нужен тебе
черный шрам по судьбе?
И плач ночной
истерзанной дочки родной?
А сын твой в будущем кто?
Гардероб. Номерок. Пальто.
«Прекрасен мир, когда он не война»
Прекрасен мир, когда он не война,
не стынут кости мокрые в золе,
а спит твой сын в уюте и тепле,
и не сует в лицо портянки старшина.
Ты не буди, не нужен горн святой
державе одержимой мракобесьем,
и мальчиков, исчезнувших без вести,
не заметай кремлевскою метлой.
Она метет, ерошит против ветра,
она сбивает боинги с небес,
всех до сто первого от кресла километра
приговорил к позору мелкий бес.
«Поверьте, что не уважаю»
Поверьте, что не уважаю
не верю в пафос тризн,
и крик барана не ввергнет рьяно
в истошный охуизм.
Где на чеку для идиота
зудит сурьма цитат,
там подневольно примет рота
посмертный целибат.
«Живу в орде и пишу из орды»
Живу в орде и пишу из орды,
но ненавижу намазы спецназов,
спецназы намазов.
Страна это главное,
но важнее страны сын,
не кремлемское бремя военных заказов.
Снова поборы ордынские брать сыновей,
отрывать от семьи, под дулом вести на закланье
власти, которой всего нужней
не критика а рабское заиканье.
Ханскую плеть сменили на слезоточивый газ,
на опричника надели шлем и в бой!
Бьет чужак неграмотный нас,
и гордится новой ордой.
«Трудно эту ярость сдержать»
Трудно эту ярость сдержать.
Трудно пересилить газетные толки.
Ложь лишь с виду божия благодать,
не соврать: под ногти иголки.
Если солдат коченеет во рву,
до хребта разорваны ребра,
запретом не сдержишь молву
взрывается славой недоброй.
Крик этой матери, вопли всех матерей,
сметут ледяные заторы,
пустые просторы городских площадей,
разбудят кухни и норы.