Александр Петрушкин - Тетради 2018 года стр 4.

Когда земля меня подменит
на камень, что на ней лежит 
придут невиданные звери,
чтоб землю эту перешить,

чтоб выдумать иное небо,
другие иней и сирень,
окно, стакан, кусочек хлеба,
что больше непохож на смерть,

и я, из камня белой шубы,
из рукава её, глядеть
на эти формы света буду
и прялку темноты вертеть.

Внутри норы, у этой прялки 
сидят невидимые три
зверёныша  не угадаешь
ты их прекрасные черты,

не разгадаешь, не ответишь,
но распознаешь, как тоску
о белом этом, белом шуме,
что, как молчанья кровь во рту.

в паузах меж смертью  смертью
жизнь мерцает и бежит
во дворах, её качели
собирают перьев вжик

вжик и из пелёнок плачет
вжик и в школу не идёт
вжик как винтик на работу
вжик и там как вжик умрёт

но однажды поломавшись
выйдет винтик из пазов
и войдёт в другие двери
из своих глухих часов

Видел ночью пожар
или пожар, которым
ночь эта стала, стадо
дыма погнав, как выдох 
это одышка неба
стала в окне морозом
там, где себя человек
выгонял в самогон и выход.

Этот пожар стоял
повсюду, то есть и был он
всем здесь, сучья в погоде
сорок своих изымая гулом
то из холмов деревьев,
то из деревьев камня
кожа вещей мерцала
снимаемая  словно улей

был растревожен жаром
медвежьей руки лохматой,
все соты сливались в пчёл
или же мёд настольный 
там, где пожар стоял
в холоде столь понятный,
что становилось ясно
и больше не было больно.

высота, которой ты выдавлен был
на сетчатке пространства, которое есть пустота
и которое ты ощущением тяжести сшил,
потому, что вся тяжесть в тебе  это свет и игла.

всё, что есть  это точки [их две], между них  полотно,
то есть странный симптом, что другой наблюдает тебя,
потому что и ты и другой  это неба окно,
удивлённое слово, что смотрит и смотрит в себя.

Как полнота улова  пёсий лай
и время, скрученное в снеге, как в улыбке 
улитка бесконечная, как взрыв,
ползёт по снегу, в каждой его льдинке 
улитки край, улика, ночь, Кыштым,
записанный на лающей пластинке.

Хрустит улов, сквозь снега выдох-вход,
замедленно, как в хронике прибытий
незримых нам, но прочных, поездов,
пророков и узлов, витий, распитых
стаканов  боже! как же он хрустит
в глазу у света, а иных событий

не ожидается и вытянута сеть 
блестит, как дверь, на затемнённом свитке,
сворачивается в небо, как ладонь,
и оживает в чёрно-белом свисте,
где ты стоишь под неба высотой,
как небо  с головою непокрытой.

Нине Александровой

До сортировки суживаясь, выдох
вагоном [а точней, что  псом] снаружи
в себя глядит  не то чтоб обнаружил,
но  удивлён  и это стыдно, но 
окно закрыто,
человек летает
и из костей пёс небо собирает:

 расти и падай, если невозможно 
так дерево растёт и ты расти,

сгущая выдох в земляную сажу,
в могилу, что пройдём мы, но не сразу:
в начале  выдох, после  сортировка,
а далее  лишь небо и сады.

Если созвездия в нить расплести,
чтобы идти, умножаясь, сквозь воды,
чтобы покинуть зимы лабиринт,
что задыханьем в неё был утроен:
можно расслышать, как рыбные лбы
 трескаясь в льдах  расплетают глубины

в жажду, что запечётся во рту
яблоком воздуха, света, мороза 
там, где круги остаются на тьмы
сумерках  словно от лодки заноза.

Слышишь, как тени стучатся из льда,
и ледоход прибивает к Харону
сквозь все созвездья, что ты извлекла
с пряжей вины из винтов Ахерона 
это не скорбь, а лишь скорости скарб
или чертёж, что начертан прибоем 

там, где осталась одна высота 
в букве, умолчанной нами, стрекочет
и вынимает свой глас из сверчка,
и над водою его кровоточит

белое эхо. Возьмёшь его нить 
кто в ней мерцает и плачет над нами? 
смотрит в тебя, изгибается в
выдох и рыбу, но скоро  отпрянет.