Она легко сыпалась
сквозь сито сетчатки,
давая мягкий отпечаток,
сбитый силуэт.
Она часто переезжала, меняла адреса, перевозя свой изменчивый театрик. Все мои знакомые художники помогали ей в этом хотя бы единожды. Жены художников инертно ревновали:
Ну, что, перевез? Вещи, небось, устал разгружать? И как она тебе?
Гибкая такая девушка
Я прикрывал веки на все диалоги.
Ее работа казалась слабой выдумкой. Некоторая школа, растившая из обычных детей среднеевропейских гуманитариев. Прогулки между завозной немецкой философией и беспредметным рукоделием. Школьники прогуливались расслабленно: рисовали тремя самыми яркими красками, играли в некрасивых самодельных кукол и тянули хоровые песни с подстрочниками вместо текстов. Родители детей зачастую оказывались художниками. Отцы на удивление охотно приходили беседовать с мастерами (слово «учитель» под запретом «мы ничему не учим, мы вместе учимся»). Все мастера были подвижными молодыми женщинами с импортным самовязом в головах.
Первый для меня дом стоял в школьном дворе, ее казенная квартира любому мастеру годилась на вырост. Дом строился после войны пленными, имел официальное выражение фасада и безвкусные конторские цвета. Высокие потолки и широкие окна отказывались быть посредниками пространства, кивая жильцам на их недородность. Стоящие смирно филенчатые двери смотрели поверх голов своих сутулившихся хозяев.
Проектировщик, окончивший училище гражданских инженеров еще в начале века, чертил планы и разрезы, наизусть помня все государственные стандарты, установленные для его ремесла. Балансируя между старой школой и новым планированием, он безукоризненно и бездумно заполнял листы, чувствуя единственную точку опоры в твердом грифеле своего карандаша.
Рутинное, как пыль, насилие впиталось в перекрытия и перегородки дома, не перекрашиваясь краской и не переклеиваясь обоями.
Длинный нелепый коридор
залепило ночным белым светом.
Лунный пластырь прихватывал
мои босые ноги, натягиваясь
между оконными переплетами
и гладкими досками пола.
Сев на постель, я потер ступни друг о друга, счищая налипшие холодные следки.
Звонок телефона в черно-белой комнате повис кобальтовой лентой, перечеркивая обстановку. Еще две ленты, и она подошла:
Алё Уже Лучше замолчи!.. Нет, не надо
Нас догнал прошедший вечер. Звонил тот, с кем она сегодня не попрощалась. Час назад он прокрикивался сквозь свою оглушенность: «Я тебя люблю, я тебя хочу», и сразу, не собираясь жить вечно: «Я поцелую тебя во влагалище!».
Слово мне понравилось, потому что ударение он перенес на первое «а». Я подумал так оживляют и наполняют соком анатомические термины. Там был еще один герой ее театра. Может быть, главный, я не читал программки. Когда я уводил ее, герой кричал в нашу сторону: «Трубы горят?». Я не смог понять смысла, вспомнились какие-то фаллопиевы, и позже набоковские «пузырьки гонадального разгара».
Мы выпали в ночь.
Антракт.
Она пропала в утренние зимние сумерки. За несколько часов вместе с зимой. Утром была свежая распутица с ярким салатным запахом. Все белое стало затоптано, и никаких следов.
Единственная названная ее подруга отвечала мне в проем, брезгливо и внимательно. Через приоткрытую дверь засквозил чужой фон, оборванный криком: «Василиса, это ко мне!». Первый план точные удары косметики на грубом лице. Обещала позвонить. Я ходил по вчерашней карте, улицы за ночь стали короче, нахлебались снежного киселя. Не наверстать.
Исчезала часто и легко, появлялась неощутимо, просеиваясь. Отзвук перетонченного металла, отблеск невесомого зеркальца, отмах чего-то, сложившегося за спиной. Было не было. Сотрясение фольги, громик в кукольном театре. Была не была.
С ней связаны оттенки белого цвета. Ту зиму я прошагал в белых, по сравнению с городским снегом, штанах. Мы с ней разговаривали в доме, стоящем на подъеме. Пришли случайные участники мизансцены, за шумом не сразу увидев меня: «А мы думали, что Антон сидит в кальсонах!». Но сюжет не развился даже в виде серии реплик.
Встречаясь неразумно и непродуманно, мы, кажется, именно этим отводили многие подозрения. Разговаривая, мы настраивали заигранный инструмент, не торопясь и слегка недожимая, оставляя пол-оборота на потом, когда все колки будут пройдены. Беседуя, мы настолько избегали конкретных букв и цифр, что загоняли себя в воздух по прозрачным лесенкам, теряющим призрачные ступеньки. В нашем вспархивающем диалоге было напряжение акробата, взлетающего при помощи бумажных вееров. Настоящие имена оставляли пробоины в перепонках папиросной бумаги. «Марья» называла она свою маленькую дочь, и тут же раненый акробат оседал набок с большой дырой в подкрылке.