Работа спорилась, только мне никак не давалась морковная бусинка глаза птицы, представленной в профиль.
Выражение головки голубя получалось каким-то встревоженным, я бы даже осмелился сказать, похотливо озабоченным.
А вы, Юрий, попробуйте глазок сместить чуть-чуть к клюву, задышал за моей спиной ментоловыми леденцами Дмитрий Дмитриевич, почесав бородавку на своем умном лице. Дайте-ка Вот! Видите, совсем иное дело. Искусство это принцип «чуть-чуть»!
Вы гений, маэстро! Если бы на мне сейчас была шляпа, я бы ее снял.
А в вас есть божья искра Дмитрий Дмитриевич почмокал мокрыми губами, пронзительно всматриваясь в мое лицо. Приходите ко мне на Сретенку. Покажу вам свои картины. Хочется узнать мнение молодого таланта.
Я же, преимущественно, вулканолог. Художества это так, забава, хобби.
Милок, я творю для народа, а не для горстки горделивых эстетов, Дмитрий Дмитриевич сурово нахмурился.
Диктуйте адрес.
2.
Стоял великолепный апрель. Автомобили разбрызгивали, пламенеющие павлиньим хвостом, лужи. На крыльце церкви влюблено щебетали отощавшие за зиму воробьи. Где-то выли, дрожащие от страсти, коты. Воздух был наполнен негой, теплом, обещанием скорого, бушующего амуром лета.
Квартира маэстро располагалась в сталинской восьмиэтажке, с милым ребячьим двориком. Песочница, перекошенные качели, чуть поржавевшая рама для выколачивания ковров. Вместо электрического звонка рычажок валдайского колокольчика.
Ага, вот и даровитый зритель подтягивается, с распростертыми объятиями встретил меня Дмитрий Дмитриевич. Бородавка на его лице заалела. На плечи мэтре был наброшен золотистый бухарский халат. Крепкие же волосатые ноги почему-то в балетных, по-детски наивных, чешках.
Я достал из глубокого кармана румынского прорезиненного пальто «Перцовку».
Заодно полечимся, предложил я. Время-то сырое. Гриппозное.
Ты посмотри, доча, кто к нам пожаловал! с неожиданным хохлацким прононсом заорал в пролет коридора мэтр. Красавец, вулканолог, мозаист. Галка, иди же сюда!
И тут вышла она.
Медно-рыжая челка лихо накручена над мрамором лба. Торс гимнастки хай-класса. Стройные, длинные ноги в зеленоватых чулках со змеиным узором. Крылья ресниц над чувственными изумрудными глазами.
Хороша? заметив мое остолбенение, загоготал Митрич, причмокнул губами.
Я немотствовал.
Вы прямо обратились в соляной столб.
Что же ты, батька, гостя в прихожей держишь? мелодично, с кубанским акцентом, произнесла Галя. Стол накрыт. Тушеная баранина, запеченный поросенок, амурская рыбка, салат оливье. Стол, можно сказать, ломится.
И верно! захохотал зодчий.
Двинули в зал.
Стол ослепил бриллиантовыми брызгами хрусталя. Матово отсвечивала спинка поросенка, барином развалившегося на серебряном блюде, с пучком свежей петрушки в улыбчивой пасти. И прочее, не менее аппетитное, прочее
Садитесь, молодой человек, Дмитрий Дмитриевич подвинул ко мне по-модернистски крученое стальное кресло. Заправимся и пойдем в мои креативные хоромы.
Я вежливо улыбнулся.
Аппетит у меня было просто волчий.
Галя села рядом.
Ее нога в зеленоватом чулке прикоснулась к моему, столь чуткому к женской ласке, бедру.
Как электрического разряда, я вздрогнул.
Дмитриевич помрачнел:
Ты, Галка, не очень-то пялься. У него жена, дети.
Меня это никогда не останавливало.
3.
В картинах Дмитрия Дмитриевича я ничего не понял.
Какие-то вороны в черных очках, с тросточками, среди подсолнуховых полей. Афганские минареты, опрокинутые полумесяцами вниз. Нищенки-старушки с безудержной радостью отплясывающие канкан на пятачке перед казино «Голден Палас».
Так сказать, изощренный постмодернизм.
Признаться, я поклонник более жизнеутверждающего, оптимистического и недвусмысленного искусства
Ну, как? заиграл желваками Дмитрий Дмитриевич. По спинке дерёт? Наждаком? А?!
Гениально, потупился я. Но мне больше ваши мозаики нравятся.
Что мозаики?! взревел Дмитриевич. Бородавка на его побагровела. Тлен! Суета! Морок! А здесь вечное искусство. Переживет века. Что века?! Столетья!
Тогда, конечно, я слегка оробел.
Вот что тебе еще хочу показать, неожиданно переходя на «ты», сказал хозяин. Коллекцию ядов.