Галина Болтрамун - Литературные пародии стр 3.

* * *
Говорится: живы будем  не помрем;
По умолчанию: помрем  не будем живы.
В бездне создан там и сям поддон,
Где мне стоят с камсой аперитивы.

Но мне любезней свалка вдоль окон.
Я вижу: чтоб не быть как приживальщик,
Там пишет жизнь на баках свой закон;
А смерть его положит в долгий ящик.

Уж надоел базар про датский слив
Офелии; ведь не ее рубашка
Мне ближе к телу, а помпезный лиф 
Ах, у самовара я и моя Машка.

* * *
Ну и что с того, что дышать отвык,
что чужим останусь в родной стране?
Посмотри, как корчится черновик,
полыхая в черном, в ночном огне.

То ли буквы  искрами в высоту?
То ли стенам тесно от сонных звезд?
Ах, не все-то масленица коту,
настает ему и великий пост,

настает расплата за светлый грех 
усмехнись в ответ и смолчать сумей.
Может, в жизни главное  трепет век,
перелет зрачка, разворот бровей.

И за эту плоть, за тепло, за смерть
расплатиться буйною головой,
чтобы много пить, чтобы мало петь,
захлебнувшись радугой кочевой

* * *
Коль каждый бы лично хлебать отвык,
больше стало б в наличьи два о и аш,
а если бы он же спалил черновик,
не кололось бы взятое на карандаш.

То ли буквы  пшиками в высоту,
то ли сами пшики в обличье звезд?
Так уходит всё роковому коту
как по маслицу под великий хвост!

Некто сказал: есть светлейший грех;
скажи «лучезарный» и будь умней.
За лбом тем извилины  скосами вверх;
у тебя  крутой разворот бровей.

Голова и тело  не пара вдвоем;
ей бы, выпив, живот положить и ржать;
ему бы, главенствуя в чакрах пупом,
буку-голову на отсечение дать.

* * *
Чтой-то нынче я какой-то неловкий.
Об этом ещё с утра намекнула бритва.
Взявши стило  сразу проблемы с рифмовкой.
А хуже всего  пропавшее чувство ритма.

Порез, положим, заклею, замажу как-то.
С прочим  такой, увы, не проходит способ.
На рифму плевать. Но без ощущения такта
невыносимо. Он  как слепому посох.

Конечно, можно рукой махнуть  Ну, и ладно!
А вдруг так попадёшь  не покажется мало.
Скажем, к примеру, о чистой любви брякну.
Оглянусь  а вокруг только дамы и неформалы.

И пропадёт слово мое втуне.
И не узнаю  творил я чего ради.
И с лика Земли меня, как пылинку, сдунет,
И небеса злорадно разверзнут хляби

* * *
Чтой-то нынче опять мои взятки не гладки,
Взял бритву не так и не там побрился,
А как стал водить стило по тетрадке,
То, ладно бы с панталыку,  с понтов сбился.

Что зря побрито, положим, заклею как-то;
Остальную гармонию алгеброй надо поверить,
Но каждый раз через раз выбиваюсь из такта 
Плюну пять раз и все принимаю на веру.

Рукой не махну, а расставлю веером пальцы 
Так добавляется мне капитальной харизмы.
Я научился безадресно, чисто влюбляться,
А дамы в свой адрес хотят моего организма.

И слово мое пропадет из ликбеза.
И чего я его культивировал ради?
Буква зю по-олбански на суффикс залезла.
А я-то под зет её чинно пригладил!..

Терпкую ем с сахаром бруснику,
вспоминаю Север, Мончегорск,
словно перелистываю книгу:
озеро, тайга, село, погост.

Лосю памятник  о, вот отрада! 
нищая квартирка на краю
города, сперва тюрьма детсада,
после школа  я её люблю.

Я люблю каток, бассейн, балетной
студии сверкающий паркет.
К озеру иду тропой заветной,
и в руках  лесных цветов букет.

О, лесной свободы вкус брусничный!
Он сейчас со мною, взаперти,
в несвободе суетной столичной,
но тропинку в детство не найти.

Вот оно пришло воспоминаньем 
терпкою брусникой на столе.
Осветил мне северным сияньем
Бог мой путь нелёгкий по Земле

Сижу себе, жую себе бруснику.
В Пекине лажа, в дельте опорос,
Мончегорский дух лукавый сникнул 
всё чует мой, двоя зарубки, нос.

Мне тамбовский волк являлся братом,
когда мотала в садике я срок;
а после школа, уж иным макаром,
преподала пожизненный урок.

Люблю балет, НИИ, ашрамы йоги,
и орган власти, и его статут,
но не туда меня на шпильках ноги
в отрыве от сознания несут.

Вспоминая благий спас брусничный
и под сердцем ягод чашек семь,
зуб точу на плевый джем столичный,
но потом его, нет спасу, съем.

Когда набрус наклюкваюсь, впустую
ловлю Пегаса. Схлынет передоз 
на своего конька сажусь, гарцую
на Север, где святится Дед Мороз.