Он натянул её и опробовал, и поиграл ею. Девица, кричавшая громче других, не сразу хватилась. Она пожирала огненными глазами Метателя и стучала кулачком по столу, так что прыгали её тетрадки и учебник.
Мечтательный натянул резинку на двух пальцах, пристроив к ней стилос для писания, и хей-хоп! в портрет полетел снаряд куда более опасный, нежели жёваная бумага.
Адепты Метателя сразу оценили новую технологию войны и вскоре из всех концов класса в портрет летели стрелы. Так как степень точности была разновелика, не все попадали в цель. Соответственно там и сям разгорелись свежие драки.
Мечтатель в этом не принимал более участия, ибо он сидел, согнувшись и закрывая голову раскрытыми пальцами, как шлемом, а над ним сидела девица, бившая его нещадно всеми предметами, которые попадались ей под руку.
Громкие голоса, комментирующие события, летали вкупе со стилосами, и придётся отметить, что иные словесные стрелы разили острее материальных.
Тем не менее, удачных попаданий насчиталось предовольно, что сказалось на состоянии портрета.
А что за портрет? Опять спросил Джонатан.
На него посмотрели. Рядом с рассказывающей Лис теперь стояла неизвестная молодая женщина, подошедшая во время рассказа. Но посмотрел на него один из стражей, поднявшийся с первого этажа. Лис, не прерывая повествования, погасила взгляд и тот отошёл.
Лис быстро удовлетворила любознание Джонатана, чтобы он не встревал, и продолжала.
Джонатан тихо охнул, хлопнул себя по лбу и выгнул губы, но заметив, что страж не ушёл, спешно состроил из своих выгнутых уст фигуру немыслимую.
Даже Лис удивилась, а страж, пожалуй, принялся подозревать лугового короля в чём-то неладном.
Ах, как я раньше Выпалил Джонатан и шепнул. Умоляю показать портрет.
Лис не ответила. Она сообщила, что в тот момент, когда битва с портретом достигла наивысшего восторга, дверь раскрылась. И на пороге о, духи местности, прозевавшие такую накладку! стояла, увы, не только одна добрая учительница, но и какая-то посторонняя фигура, и на лице фигуры тотчас при одном не менее метком, чем все стрелы, взгляде, изобразился ужас и, как ни странно, почему-то удовольствие, будто бы в жаркий день фигуре подали холодного и жирного мороженого.
Почему-то фигура подошла в медленно вновь спускающейся тишине к распахнутому окну и, не обратив внимания на побитого Мечтателя и растрёпанную девицу, жадно выглянула во двор. Засим фигура двинулась обратно к порогу и, вынув из рук опешившей учительницы тетрадь, молвила:
Вот а вы пишете, что за окном никто не ходит. Теперь многое становится понятным.
Тон фигуры, хотя и говорившей еле слышно, был самый неприятный, и ученики они сразу в них превратились из разгневанных бунтовщиков тоже это почувствовали.
Засим всё закрутилось неистово. Никто опомниться не успел, как новое лицо вызвонило по Внемиру, вытащенному из портфеля, кого-то и выслушало указания, кивая в такт. Следствием оказалось появление у крыльца всех виденных Лис и Джонатаном машин и джуни.
Само лицо удалилось, сказав на прощанье что-то такое, отчего директор, тот утопленный в джуни тигр, сунул руки в карманы, будто надеялся извлечь оттуда решение проблемы. Сюжет нарисовался нехороший.
Приключение в сельской школе подействовало на Джонатана так: он задумался, и это состояние продолжалось, причём, перебивалось странными звуками (приличными), вроде король коротко всхлипывал. На самом деле, это был смех, который Джонатан считал необходимым сдерживать, что получалось у него не слишком удачно.
Вдобавок, знакомый страж Лис оказался ужасным болтуном. Сначала Джонатан не смел его прерывать, ведь страж пропустил их и вообще вёл себя чрезвычайно любезно. Кроме того, Джонатан надеялся услышать что-нибудь относительно происшествия.
Сопровождаемый стражем, он поплёлся по этажам здания. Страж болтал так, что Джонатану, который сам умел навернуть языком и подвергался по этому поводу неоднократному остракизму в домашнем кругу, стало казаться, что мимо идёт поезд.
Джонатан изредка отключался, пока речи стража текли, как невозбранный ручей, ответвившийся от взбунтовавшейся канализации. Затем речка натыкалась на какую-нибудь шишечку, которую она принималась вертеть да крутить. Это происходило, когда крепкое колесо мыслительной машины стража, апробированной впервые ещё в те времена, когда дубинки были, и впрямь, дубовые, не застревало в колдобине чего-то, что он не мог «упомнить», как он выражался. Чаще всего мешало какое-нибудь имя или дата вещи, на взгляд молча страдающего от звука стражева голоса короля, несущественные.