Наконец-то! И как мы разошлись накануне? Ну, мы не договорили
И удивительный, между прочим, разговор повели, для чего названный Сергеем, расставив шире, вывернув наружу носками, свои крупные ноги в ботинках и обмотках, ровно создавая себе большую опору на земле, уставился с некоторой ухмылкой на остановившего его:
Извини, Павлуша, я-то думал: ты увлекся там сестричке Миловой помогал, кивнул он в сторону темневшей палатки. Что, ошибся? В силу ли своего внушительного вида или полученных когда-то званий, или молодости с ее бескомпромиссным суждением обо всем, или же каких иных умственных способностей, он, видимо, все же был не лишен тщеславия и отчасти проявлявшейся надменности.
Нет, почему же Верно: помогал я Только по-товарищески
Ох, зря это!.. Говорил ведь: да, девчонке тяжело быть на войне, среди мужчин Немудрено. Тут в одном даже походе пока допрешь заячьей прытью, куда нужно, с тебя сто потов сойдет Сергей, по всей видимости, любил всегда на людях поучать и морализировать открыто, громко, чтобы все его услышали. Притом она сейчас геройствует, может быть, из-за тебя, запомни. Поскольку нравишься ей.
Сергей, прошу я
А ты, знай, ладишь свое: товарищеская дружба Знаем, знаем мы ее!..
Опять прошу тебя, Сергей: давай не будем говорить о том. Как можно?! Ведь не закажешь сердцу своему. Повторяю: у меня невеста Нина дома есть, часто переписываемся с ней; не рассудочно, как ты говоришь, нормально любим мы друг друга. И пока я Павел перевел дыхание, пока я тут, не изменит она мне
Да то не увидишь, дорогой Павлуша! Не ручайся. Сергей улыбнулся сожалеющей улыбкой. Сколько времени дружил-то с ней?
Почему «дружил»? И сейчас Четвертый год.
Сергей присвистнул удивленно. И спросил, почему же не женился? Она не взяла? Ведь не убыло б ничего
Однако Павел стойко защищался. Произнося слова, он и закрывал на мгновение глаза (верно, не хотел видеть пафос друга в выражении его лица достаточно было слышать), мотал головой и разводил даже руками, как будто этим самым говоря тому, что ему-то наперед известно его неодержимое упрямство в споре, но что, несмотря на уговоры бросить свое фантазерство в жизни и хотя бы поухаживать всерьез за Леночкой, которая почти без ума от него, Павлуши, он отказывался поступить не по совести. Нет, нет, не в его манере это. И было что-то естественно-милое в его негромком, но решительном отказе сумасбродным идеям товарища. Он, должно быть, чувствовал себя с ним и как более взрослый с ребенком и в то же время как ребенок со взрослым, но только славный такой ребенок.
Позволь, завтра, может быть, убьют нас, привел как бы неотразимый аргумент Сергей. Так отчего же не воспользоваться напоследок тем, что рядом с тобой находится? И он засмеялся баском наигранно. Ты слишком интеллигентен весь, во всем, я замечаю. А надо бы за горло брать, не отпускать Лишь тогда и сам выстоишь в этой неслыханной кутерьме
Для чего, не понимаю, говоришь? Сам-то понимаешь что-нибудь? Отчего ты так раздражен? Уже запротестовал Павел против грубых, вывороченных наизнанку чувств советчика и чуть не задохнулся от подступивших к нему негодования и волнения.
Потому что так было у меня: дали от ворот поворот, сказал тот яростно, с дрожью в голосе, так что на собственном опыте, так сказать, проверено. Далеко за примерами ходить не нужно.
Я тебе, конечно же, сочувствую Но за что же обижать других?
Они, по-моему, все такие, стоят друг дружку; невеста, попомни, посмеется над тобой, и ты с ума сойдешь
Нет, никогда того не будет.
Извини, да она, она, должно быть, как и эта твоя Леночка, друг, может ответить при случае взаимностью не тебе, а какому-нибудь еще суженому И Сергей, бледнея, пошел себе.
Да это ж подлость, что ты сказал! А я-то впрямь дурак, что еще разглагольствовал с тобой обо всем. Нет, ты посмотри на него, пророка
Но тот, мрачно насвистывая что-то, уже уходил размашистым шагом прочь, в чащу. И тут во сне вскрикнул, промычал обычно спокойный солдат-шофер Терещенко, спавший сбоку Антона в кузове, как и сержант. Павел, не договорив, с удивлением обернулся на вырвавшийся вскрик, было осудительно глянул на Антоново лицо, глазевшее в брезентовом проеме, но только приветливо махнул рукой и удалился тоже. Растворился в чаще леса.
Деревья тревожно затрепетали листвой в вышине.
Озабоченно-хмуроватый Пехлер, проснувшись, зевнул, встал, выбрался наружу и деловито засновал туда-сюда, в новеньком ватнике; он ворча подгонял поднятого Терещенко, велел заводить мотор, испытующе-неодобрительно поглядывал на Антона. Но Антон ни о чем не спрашивал у него: что спрашивать напрасно? Все равно не скажет ему, почему сердит. Да и решал он сейчас вопрос с самим собой очень важный. А именно спрашивал у себя: «Смогу ли я прикрывать собой других? Не испугаюсь ли, главное, когда нужно будет действовать? Сколько в моей жизни небольшой уже было довольно неприятных минут и ведь не могу не признаться себе, что мне было очень-очень боязно порой, а порой азартно-весело на краю, считай, обрыва, только и всего. Но главное же чувство желание во мне было то, что не хотелось мне со стороны смотреть на все, а скорее самому участвовать в самом деле совершавшегося самого значительного, что я видел, и увидеть все то до конца победного, когда все останутся жить, все ждали того, ощущали в нем первую потребность, торжество свершения наивысшей справедливости».