Первый заморозок
В ноябре дождливы ночи,
И темны́ на редкость очень.
Злы собаки в ноябре.
Каждый в собственной норе
Создаёт себе уют.
Дайте путнику приют!
Он стучится к ним в окно,
И дрожит всем телом,
но
им на путника плевать:
«Пошёл вон, ядрёна мать!
Он,
униженный и мокрый,
Вновь стучится в чьи-то окна.
И везде ему отказ:
«Извините,
не до вас».
Выходя из тёплых хижин,
утром ёжился народ,
Только путник неподвижен
Обратился путник в лёд.
Пустозвонство
От пустозвонства
кругом голова идёт,
от пустотелых споров
и неразберихи.
От раскалённых слов
не тает лёд
неразговорчивой зимы,
в ней стынут крики.
Поджечь раз плюнуть,
в человеке мыслей бред.
Он будет бредить до спасительной сирены.
Гляди, спасёт его пространственный ответ,
большим наркозом, втиснутого в вены.
А кто-то
должен пустоту рождённых слов,
значеньем начинять
непобедимым.
Искать свой след
средь сборища следов.
Искать свое лицо,
С желаньем агрессивным.
Трагедия Художника
Раскинет поле за холмом,
проложит русло для ручья,
толкнёт рукой цветы
и колокольчики звучат.
Заставит птаху замереть
в полёте,
а потом запеть
цветами красок и тонов.
Так оживает полотно.
Стянул он кистью облака
над красным полем маков,
а отраженье окунул в ручей
для подлинности факта.
Казалось, птица
вот-вот-вот
продолжит прерванный полёт.
Но никли руки, обессилев,
зря кисть ласкала грубый холст.
И не взмахнуть засохшим крыльям
над полем маковым,
над остановившимся ручьём,
Закон таков:
без Воли Божьей
наш мир
на неподвижность обречён.
Об обиде
Как часто незаконная обида
нас выбивает из седла,
из колеи,
и гонит прочь,
толкая в спину,
где ночь
сомкнуть не может глаз
в раздумьях до зари,
где ищут сочинённую вину,
как ключ от замурованной двери,
как безобидную причину,
комком свернувшимся в груди.
Триумф
Оркестр играет громко
для каменных белых статуй
и тошнотворная музыка
у них вызывает рвоту.
Они извергают камень
и стонут под белой пылью.
Руины под громкую музыку!
Агонию под какофонию!
Смерть под взмах дирижёра!
Остались одни постаменты
победный восторг у оркестра.
От радости треснула кожа
на лысине у дирижёра.
Мы всемогущие!
Потрясал он когтями ястреба
среди стона белого камня.
В час рассвета Солнце не вышло
Нарисовали и сказали
Нарисовали и сказали:
здесь будешь жить.
«Не буду жить в безвкусице,
того не быть»,
ответил я,
«У вас заря на западе
и луг дубиновый,
закат резиновый,
застрявший в копоти,
пустые хлопоты,
чужие козыри.
Всё в райской рамочке.
Не дуйте ноздри,
вас не боюсь
ни граммочки.
Талант вне времени
лишён рассудка.
Зачем по темени?
Зачем так жутко?
Ведь можно тихо
и без стука
нарисовать меня
где б вы хотели.
Но, например:
в гробу,
в постели
А добровольно,
никогда!
Не стану жить
под властью глупого рисунка».
Такие
вот,
дела, Ван Гоги.
Кузнец
Счастливый Кузнец куёт, пока горячо,
и в помощь ему огонь, да старенький молот.
Куёт, улыбаясь, и плющится холод,
и в нежной усталости ноет плечо.
Он образ металлу любой предаёт,
Он счастий подковных творец.
Железное сердце на плахе.
Удар!
И брызги, как кровь горячи.
Он «вечное сердце» куёт людям в дар,
для прочности пламя в печи.
Останется сердце на тысячи лет.
Конечно, живым не взамен,
но всех пережившее,
Времени след,
В нём пульс металлических вен.
О, добрый Кузнец!
Я прошу,
не куй металлических душ.
Твой молот бессилен и мягок
против душевных загадок.
Не куй
металлических
душ!