- У нас есть собственное еврейское государство, - терпеливо, словно ребенку, попытался втолковать собеседнику Шоненбаум. - Имя президента Бен-Гурион. У нас есть армия, мы представлены в Организации Объединенных Наций. Все прошло.
- Нет, - убежденно затряс головой Глюкман. - Я на своей шкуре изучил их уловки.
Шоненбаум обнял друга за плечи.
- Идем, - сказал он, - ты останешься со мной. Мы сходим к доктору...
***
Два дня ушло на то, чтобы из бессвязных воспоминаний жертвы составить некоторое представление о перенесенных им страданиях. После освобождения, которое, по мнению Глюкмана, было результатом временных разногласий между антисемитами, он укрылся в предгорьях Анд, искренне убежденный, что скоро все придет "в норму" и только индейский погонщик сможет избежать пристального внимания гестапо.
Шоненбаум не оставлял попыток объяснить другу, что больше нет никакого гестапо; что Гиммлер, Штрайхер, Розенберг принадлежат далекой истории, тогда как Германия превратилась в демократическую республику, но Глюкман только пожимал плечами и хитро улыбался: старая лисица не попадается в капкан дважды. Когда же Шоненбаум, исчерпав все доводы, показал ему фотографии израильских школ и армейских подразделений - счастливых молодых людей со спокойными лицами, - Глюкман гнусавым голосом начал читать заупокойную молитву по евреям, которых вражеское коварство собрало вместе, чтобы стереть с лица земли, как в дни варшавского гетто.
То, что Глюкман был туповат, не составляло для Шоненбаума особой тайны. Рассудок несчастного оказался менее вынослив, чем его тело. В концентрационном лагере его любил истязать помощник коменданта Айхмана, эсэсовский штурмфюрер Шульц. Мало кто верил, что Глюкман вырвется живым из рук этого звероподобного наци.
Как и Шоненбаум, до войны Глюкман работал портным. И хотя его пальцы утратили былую сноровку, он довольно быстро освоился с иглой, и мастерская "Парижский портной" начала наконец справляться с заказами, которые продолжали течь рекой.
Глюкман работал в темном углу, плотная сатиновая занавеска скрывала его от посторонних глаз. На улицу он отваживался выходить лишь поздно вечером, когда затворялись двери в домах, стихали шаги случайных прохожих. Постоянно думая о чем-то своем, он изредка непонятно улыбался; его глаза таинственно поблескивали, словно излучая сияние некоего недоступного знания, приносящего несчастье его обладателю.
Дважды он пытался бежать; первый раз это случилось в шестнадцатую годовщину падения рейха. Боливийская полиция вскоре вернула беглеца. Во второй раз отлучка была продолжительнее. По возвращении Глюкман напился, бродил по улице и кричал, что с гор сойдет великий вождь и устроит всем кровавую баню.
Прошло полгода, и Глюкман заметно остепенился: перестал прятаться за занавеской, охотно отвечал на вопросы заказчиков и даже изредка выходил прогуляться в город. Однажды утром, войдя в мастерскую, Шоненбаум услышал невероятное: Глюкман напевал, энергично работая иглой.
После трудового дня Глюкман оставался в мастерской, ложился в клетушке-подсобке на вытертый тюфяк и пытался заснуть. Приступы бессонницы перемежались с кошмарами; прошлое упрямо не желало выпускать из когтей свою жертву, и наутро подмастерье имел довольно изможденный вид.
Однажды, вернувшись в мастерскую за забытым второпях ключом, Шоненбаум с удивлением обнаружил, как его друг складывает в плетеную корзинку съестные припасы. Забрав ключ, портной вышел, однако вместо того, чтобы идти домой, подождал поблизости, наблюдая, как его подмастерье, крадучись, выходит из дверей и с корзинкой под мышкой растворяется во мраке. На следующий день Глюкман имел довольный вид, словно только что заключил отличную сделку.
Странные отлучки продолжались каждый вечер в течение двух недель.