Когда-то они сражались с отступниками с целыми армиями проклятых в других, далеких землях, в тех странах, с которыми родная страна Анны вела войны, но эти войны, увы, все закончились поражением. Кольцо Тьмы сжималось все плотнее, пока не подошло к границе. Сейчас стоит пересечь пустыню и окажешься в жутких местах, где на площадях городов стоят жертвенники, темные от засохшей крови, а правители и сыновья древних родов соревнуются в том, кто лучше угодит бессмертным, жестоким слугам Тьмы, занявшим место богов.
Тут у них все было по-другому: правитель молился Творцу, но Тьма расползалась, как зараза, по темным щелям, по скромным домам и дворцам, по душам простых людей и душам придворных, и Гвардия сражалась с Тьмой где угодно там, где настигнет. Например, в доме Ребекки.
Матери не знали, радоваться им или плакать, если их сын или дочь оказывались достойными Испытания, предшествующего вступлению в ряды этих совершенных солдат Гвардии. С одной стороны, лучшего доказательства чистоты не было. С другой стороны, это означало навсегда потерять ребенка из Гвардии не возвращались. Кое-кто утверждал, что ангелы дарят им бессмертие. Или, по крайней мере, они точно попадают в рай.
Ночью тириец назвал ангела по имени. Шемхазай, правая рука Бога. Ангел, легенд о котором больше, чем капель в море. Великий воин, воплощение справедливости и возмездия.
Уже сейчас полузнакомые люди заговаривали с ней, жадно задавали одни и те же вопросы: «Как он выглядел? Что ты чувствовала, когда он говорил с тобой?» Не привыкшая быть в центре внимания Анна смущенно отвечала, досадуя: с каждым пересказом история будто теряла краски, расходясь по чужим умам. А Анне она призналась себе в этом хотелось сохранить ее для себя.
Ни на следующий день, ни днем после никто не пришел за детьми Ребекки. Мать Анны принялась искать родственников оставить обоих детей у себя они не могли: чем их кормить? Дети, правда, вели себя непривычно тихо и не вспоминали о родителях, как будто прикосновение ангела навсегда излечило их от боли: и настоящей, и будущей.
Улица жила прежней жизнью; разве что все стали запираться в своих домах еще раньше. И, может, более чутко слушать шаги. После истории с Ребеккой почтение и страх перед Гвардией Ангелов еще усилились никто, по крайней мере, не показал и тени сомнения в справедливости приговора. Если же что-то и говорилось за закрытыми дверьми никто не знал об этом, кроме самих отступников.
А один странствующий пророк он пел песни, лечил болезни и учил праведной жизни называл Гвардию не иначе, как «Кровавая Гвардия». Мать Анны любила слушать его по воскресеньям он всегда собирал вокруг себя маленькую толпу на заросшем травой пустыре поодаль от домов.
Вопреки обыкновению, пророк был не сед, а юн. Совсем юн не больше шестнадцати лет, что не мешало ему говорить со страстью, впечатляющей седых стариков. Он утверждал, что Гвардия приносит в мир больше зла, чем все, с кем она расправилась, вместе взятые. «Нельзя творить добро пылающим мечом!», почти кричал он, крепко стоя босыми ногами на высохшей земле и протягивая к толпе руки. Потом его голос падал почти до шепота, и он говорил другое: «Это мир создан Творцом, создан для нас. Для нас, а не для ангелов. Только мы и можем решать, кто из наших братьев и сестер достоин наказания, а кто награды. Если же мы ошибемся, Бог исправит это. А Кровавая Гвардия в своей гордыне берет себе право судить жизнь и помыслы людей почему мы позволили им это?»
Он еще говорил: «Поэтому они и проиграли: и в стране монахов, и в Братстве Свободных Воинов, везде. Это добро на острие окровавленного меча отталкивает, а не зовет покаяться».
Мать Анны опасливо удивлялась: почему этот пророк все еще жив? Вместе с ней удивлялись и другие, а некоторые даже боялись говорить о нем: кто знает, не сочтут ли отступниками и тех, кто слушает? В старые времена, конечно, человек мог слушать любые речи, не опасаясь возмездия: имели значения мысли и слова, а не круг знакомств. Но сейчас-то мир изменился.
Анна, конечно, не помнила старых времен, но чувствовала, что пророку действительно ничего не грозит. Его слова дышали искренней, самоотверженной верой, в нем самом, очевидно, не было и тени зла; боль людей была его болью; он видел, как скорбят по погибшим от рук Гвардии, наблюдал, как после очередного суда люди расходятся по домам подавленные, испуганные. Он старался, как мог, выразить это в своих речах, и он ли виноват, что они превращаются в бесконечный ряд обвинений? Гвардия сурова, но отличает свет от тьмы.