У тебя вчера был трудный вечер, ты ж у нас не привыкший пить, а вчера надрался, даже сегодня разит. Иди, голубь мой.
Дуся глянул на него внимательно — издевается, что ли? Но Пашка смотрел с самым искренним сочувствием.
— Ну ладно, ехидна, я пойду… — проговорил Дуся, направляясь к корпусу. — Я, конечно, пойду, но… Так и знай! И вообще!
Он бы уже давно поверил и Пашке, и этим строгим мужам из оперативного отдела, что не было никакого раздетого мужика, что все ему примерещилось с похмелья-то, поверил бы… если бы в его кармане не лежал золотой перстень с самым настоящим бриллиантом.
Домой Дуся пришел разбитый, будто бы две смены без перерыва таскал на себе носилки с Анной Кирилловной.
Навстречу ему выбежала Машка — его двухлетняя приемная дочь, которая попала к нему тоже путем весьма необычным — ее мамочку в роддоме кто-то попросту прикончил, а Дусю определили в отцы крошке. Но это дело он давно распутал, а вот теперь опять, надо же напасть какая — очередное приключение!
— Мама! — отчетливо произнесла девочка, бросаясь к Дусе на шею. — Дуся кака! Бабу аф! Баба па-ачет, Маса бабу га-адит, баба хи-хи-хи!
Девочка в двух словах передала все домашние новости. В переводе на взрослый это означало, что Дуся (тойтерьериха, названная исключительно в честь хозяина дома), так вот эта псина якобы тявкнула на матушку Евдокима — Олимпиаду Петровну, отчего та залилась горючими слезами. Жалостливая Машенька немедленно бабушку погладила, и та весело возрадовалась — «хи-хи-хи». Эту воспитательную игру придумала Олимпиада Петровна специально, дабы воспитывать у внучки чувство сострадания к бабушке, и теперь такое происходило ежедневно.
— Мам! — протрубил Евдоким. — Ну чего ты ребенка мучаешь? Да и собака уже устала на тебя тявкать! Лучше бы научила Машку меня папой называть, а то все, как в том мультике, — «мама» да «мама»!
— Ой, Дусенька! Я и не заметила, как ты пришел! — Из ванной выпорхнула Олимпиада Петровна с огурцами на щеках. — Опять ругаешься? Чего говоришь — папой называть? А кого она мамой называть будет? Вот женишься, тогда все само собой на свои места встанет. Ишь ты какой привереда!
— Мам, у нас поесть чего-нибудь есть?
— Есть! А как же! Кашку манную мы только что с Машенькой варили. Поешь, она еще не совсем окаменела. Потом еще… морковочки я почистила, погрызть можно…
— Да что ж я — кролик какой, чтобы морковку грызть… — недовольно нудил сынок. — Я же вот только что приносил зарплату, неужели нельзя какого-нибудь мяса купить, котлет нажарить или… или голубцов сделать?
— Какие это ты деньги вспомнил? — возмущенно затрясла щеками Олимпиада Петровна. — А на что я, по-твоему, юбилей отмечала! Вчера гостей было тридцать штук! И в ресторане! На что бы я их кормила? А я тебе еще вчера говорила — наедайся на неделю! А ты только напился на всю жизнь вперед! Еще и трех дней не прошло, а ему опять мяса подавай! Вон, учился бы у верблюдов: один раз поели — и на целый месяц!
Дуся даже не стал спорить с матерью: уж он-то хорошо знал — дело это безнадежное.
Умывшись дочиста и без аппетита поклевав манной кашки, которая все же успела затвердеть так, что ее нужно было резать ножом, Дуся демонстративно взгромоздился на весы.
— Уйди с весов, ты мне экран загораживаешь, — попросила матушка.
Весы и в самом деле стояли в самом центре комнаты, исключительно для того, чтобы Олимпиада Петровна ни на миг не забывала о весе.
— …убедительная просьба — каждому, кому хоть что-то известно про исчезновение Глохова Иннокентия Викентьевича…
— Дуся! Да отойди же ты! — уже нервничала Олимпиада Петровна. — Там опять кто-то потерялся!
— Да тебе-то что? Глохов какой-то! Можно подумать, ты его сейчас искать побежишь! — упрямо пялился на стрелку весов Дуся.