Кёнисберг
Вадиму Месяцу
Не всё изъято, выбрано, забито
кузнечными гвоздями и глазами
слепыми смотрит небо в нас как взрывы
вдруг щебетать растут над головами.
Нечеловечий голос свой расслышишь,
растянешь «бу», как грозди птиц в портвейне
и мясо всем стремится где-то выжить,
а слово всё пытается ответить.
«Прилипла к свету мошкара»
Прилипла к свету мошкара,
жара плывет в своём востоке,
перебирает чайхана
базар шофёров невысокий.
И контрабандный этот путь
неправильной но русской речи
возможно ангелам вздохнуть
позволит из её увечий.
«Надломленный озера лёд»
Надломленный озера лёд
подержить в такой же руке,
когда она таять начнёт,
чтоб стать теперь дверью в реке
И чуешь, что нас повезли
в холодных [как ноздри] санях,
чья лошадь, как колокол, спит
в небесных моих еbeнях.
«Кем вписан мир в зрачок своей же смерти [?]»
Кем вписан мир в зрачок своей же смерти [?]
и рассечён, как тополя живот,
что в стаде липовом идёт, от края третьим,
на водопой. Из всех своих свобод
он выбрал человека, что за берег
взглянуть поспел и вслед плотве пропал,
и там, внутри себя, он крутит голос
как ключ к часам, которые сломал.
«Ангелы это шары, снеговики»
Ангелы это шары, снеговики,
с кровеносной системой из веток, ветоши, мусорных слов.
Только и слышишь их скрип изнутри: запиши
дальше синицы в сосульках (то есть внутри) и хлоп-хлоп
прямо по темечку или по тени твоей
катятся то костяные, то лепят детей
и в палиндром разгорается бог вдалеке
и замерзает, как глаз без пейзажа ничей.
Татарин пятницы
Снег ошибается в движенье
и голый в слове, будто мир
в рожденье неприметном, сменит
у мужика спирт на эфир.
И в этот миг противоречья
противоядье принесёт
татарин на ордынской речи
со снегом в паре в пар идёт.
«В повозке воздуха чебак»
В повозке воздуха чебак
своей двойною головой
всё тычется о свет и прах
своим удилищам другой.
Так входит птаха на чердак,
где человеческим лицом
пугается и ловит страх,
стучащийся за воздух ртом.
«Прямая речь, складная как аршин»
Прямая речь, складная как аршин
и клюквенный ожог на пятом пальце
под видом новых облаков своих лежит,
сплетённая внутри земли, как тяжесть.
Отмоешь голос ледяным дождем,
на хлебных корки две звук разломаешь
и сумасшедшего в самом себе найдёшь,
где хруст ангины яблока признаешь.
Ящерка
Ящерица-дирижабль ползёт на зенит в зените
дирижирует фотовспышка [покажется, что вы спите
и сон будто бы одышка раздувается в пузыре эмбриона
прочтя полсвета] застывает в жесте стекла,
обращённого в вазу, в пальцы. Ящерка не ожила, но ожидает Мяса
в печати, в литографии в архитектуре, в текстуре
музы, которая здесь, над нею, в завалившейся на бок восьмёрке
ящерка разбивается в пятна света который бурит её или стоп-кадром скошен.
«Где нет природы я на вас»
Где нет природы я на вас
любуюсь, как живой на мёртвых
внутри поэзии червей
оставшийся вновь без присмотра.
И если кто-нибудь в сию
минуту с пастухом природы
пытается заговорить стена меж них [на двух] стоит,
поскольку смерть себя не стоит.
«Едва ли этот вещный мир был обращён, как в человека»
Едва ли этот вещный мир был обращён, как в человека,
в сухую тварь без слова, и моргают птичьи слайды света
О, бычья радость изнутри, из ноября строгая лодку
меня везёт, а снег гудит, что телеграф верно это:
я выхожу в простуды двор и горлом становлюсь бутыли,
в которой тварью зарождён, чтоб стало всадников четыре,
и ты моё лице сотрёшь в своём лице, и жажду выльешь
во флягу снега, что суха, которой выживешь и выйдешь.