Деревянный вертолет
взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски [с тоски
не сходят] не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных до земли голы
и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях
ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови [разодрав живот
земной у жестяной воды]
Собачья голова
волен Гулливер в собаке
что собака в Гулливере
в суете и вере едут
в некоем прощальном сквере
а обратно едут люди
как растения обвиты
мрамором и снежной крошкой
поигрушечно убиты
сшиты Гулливер с собакой
и собака с головою
тень проходит между ножниц
сизым веком на куски
камень ножницы водице
шьют и гроб и рукавицы
набирают в тень собаки
гулливеровой тоски
10 вариантов письма Даниле Давыдову
1 ВАРИАНТ
Без боли головной,
без мёртвых комиссаров
стоит звезда в глазах
у площади вокзалов,
распивших на троих
распиленных прохожих:
[один наверняка
был на тебя похожим],
второй держал портвейн
под вялой желтой кожей
[переносил октябрь
на несколько попозже],
без боли головной
был третий с голодухи
и всё гудел в Казань.
Прикусывая руки,
косноязык мороз
[и варится в испуге
воробушек, во тьмах
какой-нибудь Калуги
он затолкает в рот
приезжим комиссарам
прыщавый как народ
словарь покрытый салом,
он выпьет тёплый жир
на площади вокзалов].
Уже почти не жив
[подумать так не мало!]
садись в вагон-вокзал,
в базар в Челябу чурный,
и слушай, как таджык
перевирает чудный,
нам данный, чтобы врать
и русский привокзальный
без мертвяков аглицких
и боли комиссарной.
2 ВАРИАНТ
Такая осень на Меридиане
в кромешном Че за ангела сидит
в сугробе [с пьяной рожей и часами],
с химическим заводом говорит,
внутри себя имея дуру речи,
внутри которой чешет колобок,
читающий Платона тает-тает,
таит алкоголизм, зашитый в бок,
сверчит [покрытый кожей и хитином]
меридиана ангел и подлец,
чтоб жизнь тебе не показалась длинной
и приключилась всё же под конец.
О, людоед [под тканью голубиной]
с пластмассовым стаканчиком в глоток,
и ножичком в ладонях перочинных,
порежется лишайником на чпок.
Такая осень на меридиане
что нечего и незачем писать.
В сугробе пьяном с рожей и часами
о бабе думать с филогиней спать
с химическим ожогом в селезёнке.
С кромешной тьмою переезжий Че,
храня с Урала бабу под пилоткой,
следит, как едешь ты вообще, вообще.
3 ВАРИАНТ
В одиннадцать часов утра
темно на этом свете,
что означает, что на том
москва в поту и смерти,
с таджикской немощью во рту,
с водой мордовской в коже,
и как бы ей уральский стыд
в отместку осторожен.
В одиннадцать часов косых,
летящих вертикально,
к которым ты почти привык,
с линейкой пятибалльной
к тебе подходит вялый бог,
и гипсовой рукою
подписывает эпилог.
Свободою такою
пока спускаемся в Аид
и пишем прицепные,
и непохожие стихи едят
Урал с Москвою
пока в одиннадцать утра
темно от разговора,
гуляет слева от утрат
ментяра стоголовый.
Гуляет стыд и режет срам
свои, как масло, ноги
почти прозрачным существам,
стоящим на пороге,
когда в одиннадцать утра
светло, и гул проносит
нелепых, как птенцов, в губах
и воды дворник косит.
4 ВАРИАНТ
Февраль синицу подметает,
и в форточку её глядит,
и ничего не понимает
хотя на воздухе горчит.
И Иванов, нелепый Коля,
обросший перьями в анфас,
читает Одена для Оли,
и немец хлещет «was ist das».
Повсюду Квантум и Перфектум,
школяр немого перевода,
февраль, блуждающий вдоль стенки,
как поиск повода и входа
для сущих пустяков синичьих,
чьи коготки на глине стёрты
повсюду ласковость купчины
и дым упоротый, как чёрт, и
стоящий посредине мессы,
которой лишь язык наш стоит,
февраль синицу вынимает
на словаре, который воет,
февраль заглядывая в это
синичье отраженье снега
пытается впихнуть ей в горло
за всё [особенно за лето].
И я смотрю на огород свой,
в котором птица оживает
в окошко метеор летит
чтобы прибиться к местных стае.
5 ВАРИАНТ
Всё начинается глупостью, чтобы остыть:
дым и черешня, кажимый проколотый стыд
Шарик, летящий навылет себя, напролёт
ночи повдольно, земле же всегда поперёк
как стрекоза, и прозрачные с нёба [глядят]
ангелы тырят игрушки [из сора] махорку смолят.
Вот деревянный, как хвост вертолёта, спит Бог,
чинит во сне сапоги, и заборы тачает в берёзовый сок.
Шарик царапает волка, и Шарик жужжит,
падает в горло, чтоб косточку там размозжить
так скувыркнутся светила и встанет дыра
посередине у слова, грозя и гремя
пачкою банок, приклеенной богу во рту,
едет во фраке из дыр в этот сырный Тарту,
голубоглазый, будто открытка в конце декабря,
шарик-дружок, алфавит, будто дым, проредя.
Пашет мужик, будто пчёлы попали в косу
носит Ж ангел в отверстии лобном осу.
Все начинается, мается милой хуйнёй
иже уральской [из камня сочимой] слюной
чинишь инструкцию по размозжению дыр
в валенке ангела смысла прекрасен наш пир!
Смотришь: сентябрь стоит посредине щенка,
светится будто Рентген, все слова отмоля.