Это был тупик. Глухая стена, все те же темные камни, сложенные узором кирпичной кладки. Но было и отличие, которое сразу бросилось в глаза. Стена была какая-то свежая, она совсем не выглядела старой и подверженной гниению времени.
Она казалась живой.
И эта стена действительно была живой: глаза, смотрящие насквозь, губы, растянутые в презрительной усмешке, пухлые щеки с ямочками, придающие лицу угрожающую наивность. Это был монстр из ночного детства, чудовище из одиночества юности, тварь, присутствующая на супружеском ложе и «прочищающая дырки» в её голове, пока муж занят с другой стороны. Мерзкий образ, дождавшийся своего часа, и появившийся тогда, когда она его совсем не ждала.
И голос, тот единственный звук, который она услышала за то время, что была здесь, соответствовал форме. Скрипучий и мощный, словно металл о металл, голос задал вопрос:
Что есть сон, в котором зло побеждает добро?
В движениях выпуклого из стены лица была жизнь, но она казалась смертью: тем желанным забвением, когда уже невозможно противостоять безумию окружающего мира. Она смотрела в глаза вопрошающему образу и молчала. Видела в них свою участь и боялась произнести хоть слово. Но недолго, потому что ответ был очевиден:
Это плохой сон, и снова через молчание, она добавила, этот сон есть кошмар.
Глаза одобрительно мигнули, скрыв на мгновение завораживающе черные зрачки, и, открывшийся рот задал следующий вопрос:
Что есть сон, в котором добро побеждает зло?
Она пожала плечами, втягиваясь в игру в вопросы и ответы, и сказала:
Ну, это добрый, хороший сон.
Глаза отрицательно качнулись:
Неправильно. Добро это изнанка зла. Это худший из кошмаров, так как он дает пустую надежду. Разворачиваешь красивую обертку в полной уверенности, что там вкусная конфета, а там смердящее застарелое говно.
Губы слепились бантиком, что, несомненно, свидетельствовало об удовольствии, которое получала тварь от общения. Причмокнул невесомым поцелуем и снова задал вопрос, сочась самодовольством:
Что есть сон, в котором нет ни добра, ни зла, где нет никакой борьбы, где с благостной тишиной соседствует бездонное небо, где прикосновение невозможно, а вид неприятен, где солнце зависло за горизонтом, а мир тверд во все стороны? Что есть бесконечный сон в этом сне?
Она молчала, пытаясь осмыслить вопрос, представить себе этот мир, а монстр, растянув губы в самодовольной улыбке, мерзко засмеялся, содрогаясь стенами. Он не стал дожидаться ответ, и, резко прекратив свой смех, сказал:
Это наихудший из кошмаров, потому что это твой инфернальный сон.
Последние два слова он произнес с придыханием, смакуя их, перекатывая по языку, наслаждаясь этими звуками.
И знаешь, в чем прелесть этого сна? он даже прищурил глаза, пытаясь увидеть, сможет ли она ответить. И, увидев, что нет, что белое в полумраке лицо с безжизненно пустыми глазами замерло на выдохе, а губы не в состоянии разлепиться из-за мышечной судороги, сам ответил на свой вопрос:
В пугающей реальности. Ты будешь говорить себе, что это кошмарный сон, что этого не может быть и надо проснуться, ты будешь щипать и кусать себя, ты будешь молить своего Бога об освобождении, но все тщетно. Этот сон уже твой и пути назад нет. А впереди только ужас и страх.
Лицо из стены, став еще более выпуклым, словно пыталось приблизиться к ней, изменилось. Может, глаза стали добрее, и улыбка мягче, но она не заметила этого: сознание балансировало на краю, даже доброе слово могло столкнуть в пропасть.
Возможно, твой сон уже давно с тобой, и я всего лишь твой придорожный камень, что указывает путь. Хотя, выбора у тебя нет и дорога у тебя сейчас одна прямо.
Рот монстра открылся, широко, насколько позволяли губы. В зияющей пустоте лопатоподобный язык лежал подобием тропы, словно приглашая, пройди по мне, начни здесь и заверши путь на конце тропы, узнай, что будет дальше, испытай себя.
И когда она сделала первый шаг (а не сделать она его не могла, потому что стены подземелья сомкнулись за ней, выталкивая тело в надвигающийся разинутый рот), балансирующее сознание покачнулось на тонкой нити, которая была давно порвана и неоднократно связана простыми узлами. Она закрыла глаза, которые уже не видели, и позволила телу упасть.
Зачем сопротивляться неизбежному.
Зачем молиться несуществующему.
Полет в пустоте был быстр, а приземление болезненно. Она шлепнулась на твердую поверхность, ощутив боль всем своим обнаженным телом. И, как только боль начала стихать, инстинкт самосохранения заставил открыть глаза.