Но и сами люди, скованные горем или страхом, напрягались, теряя обычную чувствительность, а дома их, жилища, подчиняясь какому-то психологическому иммунитету, вдруг превращались просто в обстановку, среду жизни, утрачивали неповторимо личное, интимное. Горе как бы вскрывало призрачность, сиюминутность мира, который люди склонны кропотливо, настойчиво создавать вокруг себя. Пришла беда, и жестокая реальность вторгается в мир, который только что казался единственным, нерушимым, только тебе принадлежащим, и он дробится на составные части, каждая из которых возвращается к своему первоначальному простому предназначению: кровать становится обыкновенной мебелью, а фотокарточка - листком бумаги, запечатлевшим не кусочек жизни, а ее оптическое отражение.
Духом этой жестокой реальности, возвращающей все на свои места, и пахнуло сейчас на Мазина в калугинском доме, показавшемся ему кораблем, когда они с Борисом спешили ночью под ливнем, и ряды окон светились, как палубы, разгоняя грозу. Но свет погас, корабль на мели, капитан с зарядом картечи в груди лежит в рубке, и чужие люди ходят по дому, думая о том, что непогода скоро кончится и можно будет сложить чемоданы и рюкзаки и покинуть навсегда ставшее таким неуютным, вчера еще шумное и гостеприимное жилище.
"Наверно, Марина продаст дом", - подумал Игорь Николаевич, подходя к ее комнате, и испытал сожаление. Он постучал и приготовился к тому, что ответят не сразу. Калугина могла и забыться, имела на это право. Но она ответила немедленно, и Мазин вошел. Марина сидела почти в той же позе, что и утром, но уже не вязала.
- Игорь Николаевич?
- Да, я.
- Вы, конечно, осуждаете меня за то, что я здесь, а не наверху?
- Вам не следует быть там. Борис Михайлович запер мансарду до приезда милиции.
- Нет, я должна быть там. Я знаю, что должна. Но я не могу, призналась Марина. - И в то, что случилось, почти не могу поверить. В моей жизни никогда ничего не случалось. А теперь я знаю, такое в самом деле бывает. Не в кино и не с другими. Со мной... И нужно пережить...
Без косметики, без привычного лоска она выглядела совсем молодой и беспомощной, похожей на вчерашнюю школьницу, провалившуюся на вступительном экзамене в институт.
- Нужно. Многое удается пережить. Существует запас прочности.
- Откуда? У нас никто не умирал. Даже бабушка и дедушка живы. И знаете, что ужасно! Я не о нем жалею, я себя жалею.
- Простите, вы любили Калугина?
Она вспыхнула.
- Зачем вам это? Наверно, нет, раз я так поступаю.
Он помолчал.
- Я вам показалась дрянью, да?
- Почему? Вы старались ответить искренне. Как вы познакомились с Михаилом Михайловичем?
- На выставке. Он выставлялся. Была встреча. Я задавала вопросы о его работах, они показались мне старомодными. Он объяснял подробно, дал мне свой телефон. Я сначала боялась. Девчонки смеялись: трусишь! Ну, я решила доказать, позвонила.
- Его первая жена умерла?
- Да. Решили, что я женила его на себе?
- А как вы считаете?
- Никогда так не думала. Нет. Все проще. Сейчас многие стараются жить просто, - пояснила она то ли убежденно, то ли с горечью.
- Просто? Сколько вы тратили в месяц?
- Нет, вы не поняли. Не о деньгах... Просто смотреть на вещи, не усложнять. Ведь оттого, что много думаешь, не становишься счастливее, правда?
- А вы были счастливы?
- Все считали, что мне повезло.
- Квартира в Москве, этот дом, машина, поездки за границу.
- Ну да. Но я не виновата. Он сам...
- Как же вы все-таки относились к Калугину?
Марина отвернулась.
- Я ценила заботы Михаила Михайловича.
"А что вы дали ему?" - хотел спросить Мазин, но сформулировал вопрос иначе:
- А он вас за что ценил?
- Он ценил мою молодость, - ответила она сухо. - Дорожил мной. Жена была старше его и много болела.
Мазин не откликнулся на этот прямолинейный ответ. Ему послышалась в нем нарочитость. Да он и не относился к числу моралистов.