Хвала, согласился старик. Конечно, хвала. Но зачем ей эта скалка, если не для тебя? Для чего?
Да так. Она ее в себя засунула.
Дед Фома смотрит ему в глаза. Полежаев в ответ свои незамедлительно отводит в ясные очи Лив Тайлер он бы, конечно, вперился, а переглядываться со стариком ему не слишком нравится. Не противно, но и удовольствия ноль.
А ты, спросил дед Фома, не возражал, когда она скалку в себя вставляла? Ты же, как-никак, ее муж.
Увидев, что она вернулась не с пустыми руками, я, дед Фома, чуть было кровать с моим привязанным телом не перевернул, чтобы оказаться под ней. Под кроватью, да волевым рывком всего существа, такой меня ужас обуял И когда она применила эту скалку по отношению к себе, я только с облегчением вздохнул. Не глубоко, но и без пробоин в черепе. Юрий снова потянулся за папиросой. А у нас не впустую языками чешут, что твой род как-то связан с горчичным бизнесом?
И кто это говорит? спокойно спросил старик.
Безумный Аким говорил. После ночи на воде ну, ты его знаешь, он в протекающей лодке ночевал. Еще тот вегетарианец, которого волк в нашем лесу
Казаев.
Ага, Венедикт.
Мир его праху.
Какому праху? Он же в волка фактически полностью влез, лишь байкерская бандана в лужи крови осталась Хотя кости этого Венедикта волк, вероятно, не съел, а утащил в свое логово ими сейчас, скорее всего, его волчата играют. Во что, интересно?
Для деда Фомы это не представляет серьезного интереса. На излучине его взора не видно каменных рощ, однако старик помнит, что в древнейшие времена мужчины его деревни ходили с рогатиной не только на медведя, но и на женщин.
«Лови, загоняй, месть! месть!» настоящая война была.
Тебя, Юрий, спросил он, вроде бы интересовали мои взаимоотношения с горчичным делом? Верно? Если я заблуждаюсь, ты можешь уйти. Валяй, не стесняйся.
Ты заблуждаешься, а я уходи? возмутился Полежаев.
Не расставаясь с амбициями, правдоискательно, не спеша, порекомендовал старик.
Ладно, дед Фома, я уйду! Юрий Полежаев вжался в стул с еще большим нажимом. А что там с горчицей? Не намазываешь же ты ее себе на свой вялый
Дед моего деда, поспешно перебил его старик, работал на первом в России горчичном заводе: в Сарепте он стоял, оттуда мы и пошли. И я знаю о горчице почти все и о ее семенах, и об их переработке в пасту или муку. Сам я ничего не выращиваю, но предсмертная записка в немалой степени адресована не людям, а Богу она как бы является заявлением об уходе по собственному желанию. Подумав о только что сказанном, дед Фома небеспричинно засомневался в отсутствии у себя болезни Альцгеймера. Самой вкусной горчицей считается дижонская.
Но ты ее никогда не ел, предположил Полежаев.
Никогда. Дед Фома задумчиво потянулся за бубликом. Мне и в миндальном молоке носки еще стирать не доводилось.
Дед Фома любит смеяться над собой. Над другими он смеялся реже: над другими ему хотелось не смеяться, а плакать, но, не спрашивая у дьявола разрешение на право исхлестать его по лицу казацкой нагайкой, он тем самым ведет свою тихую vita religiosa: лицо у дьявола едва ли такое жирное, как у Юрия Полежаева, оставшиеся у старика зубы очень маленького роста, гость засиделся.
Не разглагольствуя с ним о мытарствах портика Эрехтейона и не подгоняя его в спину тупым, но все же отравленным бактериями столбняка гвоздем в общем, не задерживая его руку в своей: «да поможет тебе, Юра, инерция всей Вселенной» провожая Полежаева, дед Фома остановился у забора Александра Дудилина.
Старику известна удивительная особенность сорокатрехлетнего смутьяна и птицелова Дудилина выбрасывать за забор показавшиеся ему ненужными вещи драную телогрейку, свидетельство о рождении, треснувшую пластинку для патефона с нанесенной по кругу надписью «Смерть правительству! Где же вы нынешние монтаньяры, где же вы, где?! неужели Господь опять не с нами?!»; сегодня у участка Дудилина полно народу.
Александр Дудилин, вероятнее всего, выбросил что-то воистину ценное никакого объяснения, помимо этого, у деда Фомы нет, его взгляды на мир итогового характера пока не носят; протискиваясь сквозь людей «куда лезешь, скотина?! Подай назад или А это ты, дед Фома я это, я» старик увидел лежащим у забора самого Александра.