- Мать моя - была нянька, я у нее пригульный и с двенадцати лет лакей, это - из-за высокого роста. Тут вышло так: поглядел на меня однажды генерал Степун - материн барин - и сказал: "Евгенья, скажи-ка Федору",лакею же, старичку из солдат,- "чтобы он приучал сына твоего служить за столом,- он вполне вырос для этого!" И служил я у генерала девять лет, лето в лето. Потом, случилось... потом - захворал я... У купца, градского головы, служил двадцать один месяц. В Харькове, в гостинице, с год... всё чаще приходилось менять места, хотя я слуга аккуратный, трезвый, да осанки нет у меня настояще-должностной... Главное же - характер образовался гордый, не идущий к делу... я назначен служить самому себе, а не людям...
Сзади нас, по шоссе, в направлении к Сухуму, идут невидимые люди, сразу понятно, что они не привыкли ходить пешком,- шаркают ногами по земле тяжело. Красивый голос тихо запевает:
Выхожу один я на дорогу...
Слово - один - громче других и, подчеркнутое, звучит печально.
Гулкий бас говорит лениво и внятно:
- Афон... Афония - потеря речи, до степени... до какой степени, мудрая Вера Васильевна?
- Почти до полной утраты членораздельности,- отвечает молодой женский голос.
Во тьме над землею призрачно плывут два черных пятна и между ними белое.
- Странно!
- Что?
- Слова здесь какие-то... намекающие! Гора - На-копиоба. Они тут накопили достаточно... умеют копить!
- А я не могу запомнить: Симон Канонит, и всегда говорю - каинит...
- Знаете что, господа? - как-то нарочито громко говорит красивый голос.- Смотрю я на всю эту красоту, дышу тишиной и думаю: а что, если бросить всё, ко всем чертям, и - жить...
Монастырский колокол, сухо отбивая часы, заглушил речь. Потом издали тоскливо донеслось:
О, если б в единое слово-о
Излить все, что на сердце есть!..
Мой сосед, вслушиваясь, странно наклонился набок, точно слова гуляющих людей тянули его за собою, а когда голоса потерялись вдали, он выпрямился и сказал, вздыхая:
- Вот: видно, что образованные люди, говорят обо всем, а - однако то же самое...
- Что?
- Да - слышал? - не сразу ответил он.- Бросить, говорит, надобно всё...
Наклонился ко мне, всматриваясь, точно близорукий, продолжал полушёпотом:
- Всё больше людей думают этак - бросить надо всё! И я тоже: долгие годы соображал - зачем служу, какая выгода? Ну - двенадцать, двадцать, хоша бы и пятьдесят рублей в месяц - что ж такое? А человек где? Может быть, для меня полезнее ничего не делать и в пустое место смотреть... сидеть вот так ночью и смотреть... и больше ничего!
- Ты что давеча говорил людям?
- Каким это?
- В странноприимной, бородатому?
- А! Не люблю я этого... людей этих, которые разносят по земле свое горе, бросают его под ноги всякому встречному... Что такое? Каждый сам по себе... Какая мне надобность в чужой слезе? Своя довольно солона... К тому же всякий, свое-то горе любя, считает его самым замечательным и горьким на земле. Знаю я это...
Он неожиданно встал, длинный и тонкий.
- Надо поспать, завтра рано я ухожу...
- Куда?
- В Новороссийск...
Была суббота, перед всенощной я получил в монастырской конторе мой недельный заработок. В Новороссийск - мне не по дороге и уходить из монастыря неохота, но человек этот интересен, таких людей на земле всегда только двое, и один из них - я.
- Я тоже завтра иду.
- Значит - вместе...
...Мы вышли из монастыря на рассвете и вот - шагаем. Мысленно я поднимаюсь вверх и смотрю оттуда: берегом моря, по узкой тропе, идет пара длинных людей; один - в серой солдатской шинели и шляпе с прорванным верхом; другой - в рыжем кафтане и плисовой скуфье. Под ноги им плещет белой пеной безграничное море, ползут по камню дороги высушенные солнцем ленты водорослей, кружатся золотые листья.