Эстафетная палочка ушла дальше, и груз упал с его плеч. Некоторое время он сидел тихо, без мыслей и чувств глядя на закорючки и палки. Он чувствовал, что внимание учителя и класса переместилось в другую сторону. Быстро «стрельнув» глазами по сторонам, он запустил руки по локоть в портфель и рылся там, пока не вытащил промокашку. От неё он оторвал край, скатал и забросил в рот. Ещё один проверочный взгляд на учителя и он яростно зашептал своему другу, три урока назад, после визита в школу отца, вставшему на путь исправления: «Исай, а, Исай!» Ноги Исаева, обутые в чёрные, похожие на семечки, чешки, нервно забегали под столом. Но он не повернулся, а по-прежнему смотрел в учебник. «Исай, э, Исай!» На шее и щеках Исаева выступили красные пятна. «Исайчик, ну миленький же!» «Отстань от меня!», не выдержав пытки, в ужасе закричал тот, и тотчас в середину его лба ударился снаряд, мощно выплюнутый Сенцовым. «Отлэ, отлэ, Саня!», грудью упав на стол и пряча рот в руки, пережатым горлом захихикал Сенцов, именно Исаева почему-то призывая радоваться меткости своего попадания. «Алексей Михалыч, а что он стреляется!», в голос завопил обиженный Исаев, у которого всё лицо было уже залито бордовой краской. «А что он сам», попытался контратаковать Сенцов, но тут же замолк, потому что я положил ему руку на плечо и придавил вниз. Плечо под синей тканью пиджака, купленного на вырост, было крошечным.
Мои отличники, толстые Лёня и Олег, вели диалог, усыпая свою высоко-интеллигентную речь выражениями из учебника «Говори по-немецки!», предназначенного для студентов вузов. «Слушай!», шепнул я ему, сам зная, что слушать такое для него бессмысленно. Сенцов притих, как мышка, пережидающая опасность. Но как только я отошёл, он нетерпеливо завертел попкой по стулу, полируя деревяшку. Повертевшись, он откуда-то извлёк скомканный лист бумаги, разгладил его ладонью и в два счёта шариковой ручкой изобразил девочку Гулю. На его рисунке это был кактус с глазками и косичками. «Исай, Исайчик, глянь!», снова зашептал он, уже забыв, что только что плевал промокашку другу в лоб, и не понимая, что опасность нависла над его светловолосой легкомысленной головой. «Сенцов!», крикнул я, оборачиваясь на шуршание и шёпот, всё нараставшие за моей спиной. Выброшенный окриком вверх, он вскочил и, дико озираясь, пытался понять, о чём речь и чего от него хочет учитель. Смеющиеся, насмешливые лица окружали его. Он решил, что должен отвечать и, неожиданно для себя самого, каркающим громким голосом закричал немецкие слова, которые посыпались из памяти в речь, как горошины на пол из продырявленной банки. Это было всё, что он запомнил за полгода учёбы разрозненный, невесть как завалившийся в него хлам. Класс грохнул смехом. Он стоял, сердито оглядываясь
«Положи дневник на стол! Ты болтаешь, а не слушаешь!» Понурившись, он сидел, смотря в окно. Исаев, немецкий, класс всё теперь перестало интересовать его. Силы его души были так малы, а возбудимость так велика, что он всякую радость воспринимал как великую, а любую неприятность как несчастье. На этих качелях его раскачивало. Он был наделён даром столкновения; он был неспособен пройти мимо стула, чтобы тот не свалился ему на ногу, и пробежать мимо гвоздя, не насадив себя на него. Иногда его бледное личико страдальчески искажалось: «За что?» Любой другой на его месте не стал бы буянить и шуметь на уроке, после того, как я велел слушать но он, весёлый, как щеночек, не обратил внимания и влип. Его дневник заложником лежал на учительском столе.