Адам слушает, но говорить не может.
Старик протягивает ему трубку. На оживись.
Адам затягивается раз, другой и дурманящий дым, в котором сосредеточены вытяжки всех мыслимых и немыслимых растений, погружает его в розовый туман, и тут же голова делается ясной, а уста размыкаются.
Он эйфорически улыбается и, влюбленно заглянув в стариковские глаза, протягивает ему трубку.
А где же я нахожусь? И кто вы такой, дедушка?
Да неуж-то не узнал? старик отвечает уже и голосом другим и акцента восточного нет. Вот чудак-человек! А разговор о заимке помнишь?
Адам задумывается, потом пожимает плечами и улыбается. Нет. Не помню.
Старик опять протягиваеет ему трубку.
И еще раз в адамовой голове проясняется, и память в полном объеме возвращается к нему. В мгновение вся жизнь проносится перед ним и, выпукло, последние события с кошмаром на заимке. Он стонет как от зубной боли и валится на топчан. Я видел ее! кричит он. Я видел
Старик с неожиданной резвостью вскакивает на ноги и прерывет его. Не говори имя! Нельзя! Табу, дурной твой башка! Бери трубка! Кури еще!..
Он вставляет трубку между клацающих зубов Адама и заставляет затянуться, глубоко и несколько раз.
И тут новая и совершенно хрустальная ясность нисходит на Адама. Вся прежняя жизнь сцепляется с недавним кошмаром в естественную и непугающую связь и та, имя которой табу, становится не страшной, но влекуще-загадочной.
Тело его легко, как пушинка, и окажись он сейчас на воде, то и пошел бы по ней «яко по суху».
Он опять садится, всматривается в старика, стоящего над ним, и сквозь монгольское лицо видит другое поминутно проступающее под первым.
Да, дедушка, я узнал тебя. Мы говорили с вами на остановке.
Вот и хорошо.
Старик опять устраивается на топчане.
А зачем ты, дедушка, направил меня в распадок?
Она приказала.
Почему?
Ты много раз близко ходил. Думал о деревьях, плодах, травах. Тосковал по ним. Хотел их. Жить хотел среди них, как другие хотят жить с женщинами. Ей такой и нужен.
Адам краснеет.
Зачем я ей?
На свете мал-мало баланс поправить. Или нарушить. Смотря каким глазом взглянуть.
Баланс чего?
Старик очерчивает в воздухе круг. Всего.
Адам смотрит в потолок и ежится. А сама она этот баланс поправить не может?
Старик качает головой. Никак не может. Пятьсот лет ее тут не было. И теперя поздно. Нужен посредник. Человек. В деревне еще, мал-мало, куда ни шло. А в городе никак нет. Железа много. Железо силу забирай. Никак она не может. А я уже устарел совсем никудышный слуга. И Лилит пропала.
Какая Лилит?
Старик продолжает без видимой связи. Ты будешь отцом сайманов. Лилит ищи среди мертвых.
Старик откидывает полог и они выходят наружу.
Под звездным небом густо синеет притихший лес, под плетнем спят козы и сталью отливает гладь реки.
Он протягивает Адаму сверкающее перо, похожее на птичье.
Теперь ты сайман. Иди, сайман, в город и найди Лилит!
Странно горят уши.
Войдя в квартиру, он откидывает длинные волосы, и смотрит в зеркало. Уши удлинились, а их острые концы обросли щетиной.
Он щупает их. Ухмыляется. Я сайман. Отец сайманов.
Звонит телефон. Адам снимает трубку.
Звонит его новая пассия Олечка Томилина, «снятая» дней десять назад в кабаке и из-за женского нездоровья не показывавшаяся уже дней пять.
Адам, говорит Олечка, немного растягивая слова. Приве-ет! Ты как?
Ты как, Томилина?
Я в порядке. Ты куда запропастился?
Общался с природой.
И толк вышел?
Еще какой! Ты не поверишь.
А со мной пообщаться не хочешь?
Спрашиваешь.
Я, собственно, звоню из автомата у твоего дома. Пробегала тут мимо
Что ж не заходишь?
Ну-у. Кто его знает. Вдруг попаду в глупое положение.
А именно?
Я почти неделю у тебя не была. Может ты еще раз в кабачок сходил.
Ах, вон ты о чем. Нет в кабак я больше не ходил.
Повисев немного на Адаме, Олечка еще та красотка, с огромными глазами анимэ и кроличьими зубами, придающими ее улыбке англо-саксонский шарм с сумкой через плечо, исчезает в ванной. Оттуда она выходит в длинной рубахе на голое тело. В зале бросает сумку и вещи на кресло.
Они лежат на разложенном диване. Адам, оторвавшись от ласк, тянется к тумбочке за презервативом.