Антология - Певчий ангел стр 9.

Ласки раздариваю,
тебя обкрадывая.
Статуей каменной
встречу, не радуя.

Судить не смей меня
Дом я разрушила!
Любовь при свете дня
глядит иссушенно.

Она источником
была терпения
Что грех
то снежный ком,
до воскресения.

Нелепый и развенчанный портрет
проступит, озадачив на мгновенье.
Возможно ли бессонницы предмет
бесплотнее, чем ветра дуновенье?..
Так озером забыт водоворот.
Безвинно небо в заводи глядится.
Но знает, знает ветренная птица
глубины потайные темных вод.

Отчего день последний дорог
завершение летнего круга?
Или августу тоже за сорок
и мы так же теряем друг друга

Соскользнули песком оковы,
даже больше почти невеста!
Понастрою чертогов новых,
но тебе не оставлю места.

А настанет время прощенья
ты вернешься нелепым гостем,
для которого угощенье
и чужая прохлада простынь.

День последний, сырой и ранний,
записная пора прощаться
Пожелтелым его дыханьем,
как твоим, не могу надышаться.

На часах половина жизни.
Значит жить еще половину.
Губкой, смоченной в оптимизме,
растворяю лица патину

и звоню Зеркала, кувшины,
пополуденный сизый гам.
За окошком стихи-снежинки
Ни к чему они старикам.

Озаренья, порывы, музы
За окошком пейзаж примолк.
Мне бы пухлых рожать бутузов,
исполнять вековечный долг.

Ни жена, ни подруга Голос
в недрах чьей-то чужой руки,
никому не слышная морось
на холодном стекле щеки.

За окошком все та же сырость
и все так же молчит природа.
Где-то скрипнула дверь и закрылась
тихим утром нового года.

Замри и ощути, склонив лицо.
К чему тебе чужие откровенья?
Не заменяют сорок мудрецов
простого моего прикосновенья.

Сползает тихо толстая тетрадь,
под поцелуем вздрагивают брови
И мудрецам приходится молчать
на столике под лампой в изголовье.

Дневной мираж, твое носящий имя,
тепло струится сумерками мая,
глазами полуночными твоими
лицо толпы размытой наделяя.

Какою же нелепою гримасой
его улыбка может обернуться
полжизни объявив тщетой напрасной,
уходишь, чтобы в прошлое вернуться.

Твоя Москва теперь искрится снегом,
мой Франкфурт безнадежно желтолиствен
Свободой тешимся
               пространственным разбегом
путей в гиперболическом единстве.

Ночь опускается в кресло и диалог
возобновляется прерванною тирадой
Жаркая спорщица, кто бы подумать мог,
слушательнице такой несказа́нно рада.

Кто же есть у меня, кроме себя самой?
Две кошки, преданные всем желудком.
Зеленый сожитель в кадке, листвой
колышущий в оцепененье чутком.

Души, населяющие янтарь времен,
молчат, занесенные пылью полки
Этого мало. Голос инстинкта силен
кому, реченному ожиданьем долгим,

факел утра улыбкой одной зажечь?
Для кого всходить благодарной нивой?
Кого одаривать зрелым жемчугом плеч,
волос омытым волною ленивой.

Куклой тряпичною в чьих руках
предаваться похоти безоглядно и до́сыта.
Рука в руке, с кем тропу впотьмах
торить, не слыша прохожего топота.

Останутся стихи капризом синим,
как осенью лил джазовый мотив
На перепутье интернетных линий
в толпе едва друг друга различив,

отпущенное время коротали
кобель безродный и почти ничья жена.
Как в письмах с упоением валяли
он дурочку и дурака она.

Как на чужом всплакнула пепелище
украдкой, приговаривая вслух:
Ищи найдешь. Находят тех, кто ищет!
Он делал вид, что остается глух,

свободы статус ревностно лелея,
что никому-не-нужностью подбит.
И оба забавлялись, чуть жалея,
игрой во всеотпущенный транзит.

Обернись, когда перестанешь,
обессилев, со мной бороться.
Обернись же, верный товарищ
малодушия и благородства.

Обернись, оставленный мукой
невозможности покаяния
под нацеленной в лоб базукой
обязательств и ожидания.

Не найдя меня даже в мыслях
и пропев осанну утрате,
обернись к непрожитой жизни,
обернись, если жизни хватит.