Что явилось открытием: непохожесть, различия могут роднить!
Они не лилипуты, подумала Кларица. Они выросли в Дорлине, они его дети, и могут говорить с ним на «ты».
С чего она это взяла, было не очень понятно, разумного объяснения не нашлось. Но Кларица и не стала его искать, она так почувствовала, а чувство есть чувство, ему не прикажешь.
Она где-то слышала, что первое впечатление бывает всегда самым верным. Потом его можно подправить, но сущность уже не изменишь.
А может, и не надо менять? Ведь и меня влекло в Дорлин обрести здесь свободу, хотя вслух никогда никому я этого не говорила. А раскованность этих людей и есть свобода. Называй ее общностью, как-то еще, но в первую очередь это все же свобода, а свобода у каждого разная. По природе своей она не может быть одинаковой. Как неодинаковы те, кто ее обрели. Что здесь причина, что следствие, черт ногу сломает. Но, судя по лицам этих людей, они о том не задумываются. Да и зачем? О свободе мечтают, когда ее нет, а когда она есть ее принимают как данность, как нечто само собой разумеющееся. Да она и вправду само собой разумеющееся. Она самое нормальное и естественное из всех состояний, какие только возможны, для тех, кто умеет дышать, слышать, видеть. И грезить еще. Как-то можно без грез?
Мысль оказалась новой и неожиданной: выходит, я всегда это знала и скрывала от самой себя, убеждала в одном, а на сердце носила другое. Не затеряться в многолюдии Дорлина, не спрятать свою некрасивость, я хотела свободы, жить просто без пут.
Далбис провел Кларицу через зал и усадил за столик в нескольких метрах от сцены, на которой стоял тощий, как микрофонная стойка, парень и играл на гитаре. Но слушать его не возникло желания. Да он, собственно, и не играл, а паясничал: дернет струну и о чем-то задумается. И Кларица от него отвернулась: люди, привлекшие ее внимание, остались у нее за спиной, хотя рядом со сценой садись, все свободно.
К этим людям влечет, подумала Кларица. Так сразу и вдруг потянуло, что тоже чувство, и снова необъяснимое.
Я для них, очевидно, пятно, в своем ярком платье, с серьгами в ушах, в прическе, какая во сне им не снилась
Потому что им снятся другие сны!..
И снова пришлось задуматься, и даже подстегнуть воображение: а вот заглянуть хоть разок! Подглядеть эти сны, не мои, а чужие!.. но не получилось, ни задуматься, ни подглядеть. Влечет-то влечет, и все-таки я им пока не своя.
Почему?
Вигда научила меня одеваться по-дорлински и ходить, будто ходишь по струнке, но все это внешнее, только обертка. Да явись я сюда в сарафане от бабки
И с сарафаном далось много легче: Кларица представила себя в сарафане, в каком, по приезде в Дорлин, стеснялась выходить на улицу.
В сарафане я им бы скорее понравилась
Но мысль не додумалась.
И не буду додумывать! отмахнулась Кларица, потому что почувствовала ишь, снова чувство! что ступает по чему-то острому, с чего легко соскользнуть или пятки порезать. Чего доброго, если додумаю, перечеркну ощущение близости
Ощущение новое, о котором так сразу не скажешь: я рада ему или нет. Не вяжется оно с шикарными магазинами, где хотелось ведь вправду хотелось! однажды купить себе платье.
Я рассуждаю, как Вигда, попробовала подступиться Кларица с другой стороны. Но я ведь не Вигда. Да и кто сказал, что Вигда права? Мне нравится, что ее восприятие жизни не совпадает с родительским, что смотрит на мир она другими глазами. Нравится ее свобода суждений, умение называть вещи своими именами
Но дальше-то что? Ну, назвала а дальше?
Или это еще не свобода?
А люди в невзрачных повседневных одеждах свободны. Сидят и ничто никому не называют. Захотели сюда вот пришли. У них есть какая-то цель, есть что-то еще не достигнутое. И не платье отнюдь да плевать им на платье! Их влечет к себе что-то другое
И снова отказ. Снова воображение спасовало: это, «другое», не далось, не представилось.
И все же меня от них не отделяет стена! Несмотря на прическу, на серьги. Я могу сейчас встать и к ним подойти и они меня не прогонят. Да какой там прогонят, я могу их спросить: о чем захочу, о том и спрошу, и они мне ответят.
Я найду с ними общий язык!
Каждое следующее предположение было смелей предыдущего, словно подъем по какой-то невидимой лестнице: шажок, еще два, и четыре шажка. И каждая новая ступень уход от чего-то. Но от чего-то такого, с чем не жалко расстаться, от чего-то во мне устоявшегося. Но не того устоявшегося, что лежало, ждало в сундуке, с сундуком сведены давно счеты, а отвоеванного, на что были потрачены силы. Чего испугайся, ведь страх потерять. Но страх почему-то не чувствую страха.