Я прошу меня великодушно извинить, произнес он пискляво, но вы, случайно, не алкоголик будете?
Вопрос был оправданный, и даже риторический, но Клятов все равно не ждал, что спросят так вот, в лоб. Он сделал глотательное движение, молча кивнул и одновременно пожал плечами.
Ах, какая удача! воскликнул старик и сунул для рукопожатия дряблую ладошку. Прошу любить и жаловать: Дмитрий Нилыч Неокесарийский. Простите мою бесцеремонность, но до сих пор у нас в квартире не было своего алкоголика. А без них коммуналка вроде бы уже не коммуналка вы согласны? Вы не обиделись?
Нет, что вы, Александр Терентьевич изобразил на физиономии улыбку. Если вы так вот сразу про все догадались, то нельзя ли
Конечно! всплеснул руками Неокесарийский. О чем разговор! Прошу, прошу в мои хоромы Сейчас вот только с вашего позволения выключу мою стряпню
Старик выключил газ, схватил ошарашенного Клятова под руку и потащил прочь из кухни. Разум Клятова отказывался правильно оценить происходящее. Можно, скрепив сердце, допустить, что квартиранты ощущают некоторую недоукомплектованность в смысле пьющего люда, но мысль об их единодушном восторге казалась совершенно дикой. Дмитрий Нилыч, приговаривая по пути : «Уж чем богаты», провел Александра Терентьевича в комнату, где можно было запросто задохнуться от книжной пыли. Такого количества книг на такой маленькой площади Клятову видеть не приходилось.
Вы, наверно, доктор наук? почтительно осведомился Клятов.
Нет, любезный, какое там! рассмеялся Неокесарийский. Я простой библиофил, собиратель всякой всячины. Все собираю и собираю, и не могу остановиться. Каждое утро, как проснусь, корю себя ну зачем, скажи на милость, тебе эти горы и залежи? В могилу-то не возьмешь, а оставить некому. Полежу так, посокрушаюсь и опять за свое.
Дмитрий Нилыч с виртуозностью ужа подлез под готовую рухнуть книжную стопку и вытащил на Божий свет графинчик с малиновым содержимым. Клятов переминался с ноги на ногу, не смея сесть. Неокесарийский, спохватившись, бережно усадил его на тахту и поставил под нос высокую граненую рюмку мутного стекла. «Что мне рюмка», подумал АлександрТерентьевич с досадой, следя, как дед целится из графинчика и медленно нацеживает свою плюшкинскую наливку.
Извольте отпробовать, старик неуклюже поклонился и чуть попятился.
Клятов прижал руки к груди:
Не знаю, как вас благодарить схватил рюмку и залпом ее опустошил. Наступило, как он и предполагал, разочарование: напиток на поверку оказался слабеньким, градусов двадцать, и впридачу тошнотворно сладким.
На здоровье, просиял Неокесарийский и тут же налил еще. Александр Терентьевич довольно кашлянул: двадцать плюс двадцать уже сорок. Выпив, он слегка разомлел и позволил себе светский вопрос:
А что, Дмитрий Нилыч (вот! уже и развязность проступает!), вы, небось, тоже стихами увлекаетесь?
Как же не увлекаться? Старика вопрос не удивил. Он порылся в книжном завале, вынул томик, раскрыл и прочел: «Пробирается медведь сквозь лесной валежник, стали птицы громче петь и расцвел подснежник!» Просто, бесхитростно, а пробирает до костей! Вы, кстати сказать, не за подснежниками пожаловали?
Что? растерялся Клятов.
Неокесарийский усмехнулся и махнул рукой:
Не слушайте, это стариковское. Нас тут собралось двенадцать месяцев, вот и забываешь порой, где быль, а где сказка. Вы сами увидите и, смею допустить, удивитесь.
Александр Терентьевич раскрыл было рот для нового вопроса, но тут со двора донесся бодрый автомобильный гудок. Неокесарийский заковылял к окну, выглянул и сообщил:
Похоже, по вашу душу Андреев с какими-то вещами. Не с вашими ли?
Клятов, будучи связан по рукам и ногам отлучкой Андреева, не знал, чему он больше обрадовался вещам ли, свободе ли.
С моими! он поспешил к выходу. Я извиняюсь
Что вы, что вы! старик возмутился. Не смею задерживать. Увидимся вечером, за ужином. Полагаю, в вашу честь будет устроен маленький фуршет.
Неокесарийский произнес это с мелким нечаянным смешком довольно гнусным, но Клятов не придал этому значения. Он вышел в коридор и увидел, как Андреев, пригласив в помощники шофера маленького грузовика, заносит в помещение многострадальное бюро многострадальное в одном воображении Александра Терентьевича. Предмет был цел и невредим, и в той же мере сохранились все прочие вещи.