Он выбежал к пирсу и замер. Нимуэ стояла на самом краю, опустив голову, и гулкая тишина расходилась от нее кругами, как от камня, брошенного в воду. В тишине неожиданно громко отдавался чуть слышный звон. Мирддин подошел ближе и увидел его источник Нимуэ держала вытянутую руку над озером, и из горсти сыпались песчинки, ударяясь о зеркальную гладь. От них разбегались, пересекаясь, ажурные кольца, и Нимуэ смотрела на них, не отрываясь.
Красиво, верно? сказала она, не оборачиваясь.
«Зачем было делать живое из неживого? Зачем было все портить?»
Она не произнесла этого вслух, но Мирддин поймал обрывок мысли, и мысль ему не понравилась.
Что происходит? спросил он.
У меня мир отваливается, ровным голосом ответила Нимуэ. Портал отрубился. Проверь флаер, он попроще.
Он попробовал завести флаер, покачивающийся на воде у пирса. Безуспешно.
Попробуй еще раз.
Нимуэ сжала пальцами виски и зажмурилась, беззвучно шевеля губами. Мирддин опять попробовал включить двигатель. Приборная панель зажглась было, мигнула и погасла окончательно.
Без толку, сказал он, вылезая на пирс обратно.
Нимуэ обхватила себя руками.
Я не помню, как он работает. Не могу сосредоточиться, виновато сказала она.
Вид у нее был такой, будто больше всего она хочет сжаться в комок и натянуть на голову одеяло.
Мирддин вдруг понял, что именно это она сейчас и делает. В каком-то смысле.
Ты сворачиваешь пространство в локус, произнес он.
Я?! Нимуэ резко вскинулась к нему и так же резко отшатнулась обратно.
Мирддин не успел понять, что произошло. Расплывающийся мир вдруг сошелся в одну точку. Это было как удар грома.
Тебе надо уходить. Вот рюкзак. Ничего не ешь местного и не пей материя тебя привяжет. Вода в рюкзаке бутилированная, она из мира снаружи. Еда тоже. Я не знаю, какой будет радиус у локуса. Думаю, за сутки ты успеешь выбраться. Сутки я попробую продержаться, потом он схлопнется, голос доносился как издалека. -Мирддин, ты меня слышишь?
Он кивнул. На большее его не хватило. Нимуэ зашагала прочь. Каждый шаг, кажется, отзывался по земле дрожью.
Мирддин где стоял, там и сел. Его трясло.
Это нечестно, подумал он. Я ведь только что выбирал. Я ведь уже выбрал!
Никогда не бывало так раньше, чтобы он встречался со знанием и отступал. Увидеть, понять, сформулировать это было хорошо, это было правильно. Он никогда не сталкивался с невместимостью истины.
Сейчас край завесы хлопнул, на миг расступаясь. Истина была ослепительной. Ослепляющей.
Невозможно было смотреть. И не смотреть тоже было невозможно.
Как ты можешь так со мной? Как Ты можешь?!
Как мне с этим знанием теперь жить?! Что мне теперь с ним делать?!
Он никогда не чувствовал себя настолько полностью, абсолютно беспомощным. Он никогда не знал ужаса. Никогда не знал преклонения. Бессилия. Благоговения. Отчаянья.
С истиной невозможно было сосуществовать; невозможно было ее вместить; невозможно было выдержать.
И без истины существовать тоже было невозможно, потому что она все.
Истина была живой, личностной; нельзя было, как всегда, вынести себя за скобки, вынуть из ситуации, стать наблюдателем. Из кожи, из времени, из пространства вывернуться было бы легче.
Накатило острое, бешеное, яростное желание не-быть. Не рождаться никогда на свет; не существовать; чтобы не было на свете никого, ничего потому что больше никак, никак нельзя было заполнить эту огромную, черную дыру внутри.
Которую не наполнить Истиной, потому что Истины не вместить живому, а больше не наполнить ее ничем, никогда, никогда.
Вот поэтому Жажду называют Жаждой и не делят память о ней с другими.
Это слишком, слишком, слишком страшно.
Мирддин сжал зубы, вцепился в волосы на затылке и изо всех сил дернул. Стало немного легче.
Глубинный, нутряной ужас ситуации был в том, что все уже, уже произошло. Мир уже раскололся. Даже если сейчас перерезать вены, или размозжить себе голову, или вколоть в вену содержание всей аптечки разом это значит только застрять в этом мгновении голодным духом. До скончания времен. На вечность. И еще одну вечность.
До Страшного Суда.
И потом, может быть, тоже.
Не быть было бы избавлением. Но такой опции у него не было.
Мирддин поднялся. Двигаться приходилось как через стену пламени. Кажется, уже стемнело. Или, может быть, выпало поле зрения, он не был уверен.