Но идеологическая роль правозащитного движения оказалась огромной, хотя и недооцененной до сих пор. Именно это движение фактически создало те лекала, по которым стали кроить и перекраивать общественный и государственный строй «новой России». Естественно, что в первую очередь это коснулось конституционного процесса.
Накапливавшийся в течение двух десятилетий потенциал почти сразу обрел форму движения за новую конституцию. Но, как только конституционное движение перешло из плоскости теоретической и идеологической в плоскость практическую и политическую, оно тут же обнаружило тот самый «правозащитный» уклон, о котором было упомянуто выше.
Посткоммунистический конституционализм был преимущественно декларативным. Он делал упор на подробнейшем и скрупулезном перечислении всех значимых прав и свобод, и, безусловно, по этому показателю принятая на референдуме 1993 года новая российская конституция имеет себе мало равных в мире. Это ни в коем случае не является ее недостатком, скорее наоборот. Проблема состоит в том, что это оказалось практически ее единственным достоинством. Карл Шмитт в свое время процитировал Мадзини: «Свобода не конституирует», добавив от себя: «Хотя принципы гражданской свободы вполне могут модифицировать и регулировать государство, но они не могут из самих себя обосновать политическую форму»[23].
На пороге конституционных переменВо всем остальном, что не касалось формулирования прав и свобод, российская конституция оказалась весьма неконкретной. Либеральное содержание конституционализма вновь утекло сквозь решето ее туманных, неполных или спорных положений (вроде пресловутых «двух сроков подряд»). Посткоммунистический конституционализм в конечном счете недалеко ушел в этом отношении от советского конституционализма.
Однако был и определенный прогресс. Принятие Конституции 1993 года, несмотря ни на что, имело огромное историческое значение. Это был существенный шаг в развитии российского конституционализма и даже переход на следующую ступень в его эволюции. Если советский конституционализм демонстративно отвергал либеральные принципы организации власти разделение властей, независимость суда и другие, то посткоммунистический конституционализм формально их признал. И это случилось впервые в русской истории.
Новая конституционная доктрина уже не третировала западный либеральный конституционализм как исторический пережиток, не только неприемлемый, но даже опасный в России. Она совершенно официально встала на его позиции, признав его историческую правоту. Это можно считать огромным шагом вперед, последствия которого в России, возможно, будут оценены очень нескоро.
Сделав этот шаг, российское конституционное движение стало еще более противоречивым, еще более неорганичным, чем в советскую эпоху. Если в рамках советской конституции можно было наблюдать конфликт содержания и формы (между «обозначением» и «пониманием»), то для посткоммунистической конституции характерен внутренний, содержательный конфликт (между «пониманием» и «применением»). Этот конфликт доведен здесь до своей крайней, можно сказать, клинической стадии развития раздвоения конституционного сознания.
С одной стороны, российская конституция выстроена на признании базовых конституционных принципов, вытекающих из либеральной конституционной доктрины. С другой стороны, их интерпретация и практическое применение оказываются агрессивно нелиберальными. Это нашло свое отражение в конечном счете в доктрине «суверенной демократии», которая расшифровывается как доктрина «ограниченного конституционализма».
Официальная конституционная доктрина стала эволюционировать в направлении признания особого статуса российского конституционализма, к которому общие подходы неприменимы в силу особенностей российской культуры, укоренившейся традиции или по соображениям безопасности. Возникла своего рода конституционная паранойя, при которой общепризнанные трактовки конституционных принципов одновременно и признаются, и отвергаются.
Но в этом глубоком внутреннем конфликте заключен и серьезный потенциал для дальнейшего развития российского конституционализма. После некоторой паузы как ответная реакция на это очевидное и даже в какой-то мере демонстративное противоречие возникает альтернативное конституционное движение, которое идет по тропе, несколько десятилетий назад проложенной советскими правозащитниками.