А вас, как верного ребячьего друга, я решаюсь просить: ну хоть одним глазком за ними поглядывайте.
Петр Владимирович говорил спокойно, веско, видимо, боли и правда уменьшились.
– Деньги у них есть, продукты частично есть, частично покупать будут. Они в интернате к самостоятельности привыкли. Ничего с ними не случится. А самое главное, они мне обещали, дали честное пионерское, что дисциплина у них будет, как на космодроме. Галя, подойди сюда! – позвал он.
Подошла высокая, белокурая, длиннолицая девочка, та, что раньше выказывала недовольство, почему другая Галя, кудрявенькая, осталась ночевать в доме писателя на печке.
Петр Владимирович указал на эту высокую девочку.
– Она командир отряда. Есть еще звеньевые. Миша – вы с ним познакомились – он физрук.
Девочка, сжав губы, подняла голову.
– Не сомневайтесь, дорогой начальник похода, – самоуверенно отчеканила она, – я их заставлю себя слушаться!
– Не «заставлю», а сознательно. Сколько раз я тебе повторял – сознательно, – поморщился больной. Видно, боли опять возобновились.
– Буду заходить к вашим ребятам, каждый день буду, – обещал Георгий Николаевич. – Вот только…
– Что только? – забеспокоился Петр Владимирович.
– Ведь я же над новой повестью работаю. С утра до обеда, до двух часов, я занят.
Георгий Николаевич говорил не очень решительно. Он хотя сознавал, что будущая повесть для него самое главное, но нельзя же тринадцатилетних оставлять одних. В душе-то он ликовал. Пионеры из лагерей ходить к нему почему-то перестали, и в последнее время он совсем заскучал без ребят. А тут неожиданно привалила новая дружба. Но его очень смущало: а что скажет Настасья Петровна? Не так будет легко ее убедить, что эта дружба с отрядом туристов нисколько не помешает: наоборот, добавятся свежие материалы для следующих произведений.
Словом, Георгий Николаевич согласился присматривать за ребятами, но только с двух часов и до вечера. Он добавил, что любит не только детей, но и русскую историю и постарается заинтересовать стариной своих новых друзей.
Однако подробности самостоятельной жизни юных туристов они обговорить не успели. Георгий Николаевич почувствовал, что его кто-то тронул за рукав. Он оглянулся, увидел Илью Михайловича.
Старик сейчас и правда выглядел, как Илья Муромец с картины Васнецова – в шлеме мотоциклиста, высокий, дородный, могучий, – тот, что дубы с корнями выворачивал. Богатырь нетерпеливо теребил свою седую бороду.
– Чего еще языком чесать. Поехали, – сердито проворчал он.
Ему, видно, надоело ждать: ведь он, бедный, ничего не слышал.
Ребята хотели приподнять Петра Владимировича. Богатырь легонько их отстранил, один поднял больного, словно мальчика, и бережно втиснул его в коляску мотоцикла на постеленные одеяла. Георгий Николаевич примостился на багажнике, обняв могучего водителя за поясницу.
Мотор затрещал, зафыркал.
И тут ребята не выдержали. Все до одной девочки, в том числе и строгая командирша отряда, принялись плакать.
Мотоцикл взревел, заглушая плач девочек, и тронулся…
Илья Михайлович вел машину осторожно. Выбирая дорогу, он то и дело сбавлял скорость. Несколько раз по пути и ему и Георгию Николаевичу приходилось слезать, проталкивать стреляющий мотоцикл через грязь, вновь пробиваться дальше, буксуя и кашляя, разбрызгивая лужи. Черные очертания развесистых сосен, острые пики елей на какой-то миг выскакивали из тьмы, выхваченные лучом фары…
Не обращая внимания на трудности дороги, Илья Михайлович рассказывал, как он, пожилой солдат, во время войны служил в санитарной команде и вытащил с поля боя тридцать девять раненых, за пять лет был награжден многими орденами.
– Сейчас сорокового бойца доставляю, – говорил он.