Командующий посмотрел на ладонь своей правой руки, на пять шрамов, свежих, с сукровицей от недавних уколов игл пульта управления корабля. Саган потер ладонь, словно она болела.
— Он называет это «соединением», — сказал он тихо. — Он испытывает физическое удовольствие от этого. Сексуальное. Для жертвы это — изнасилование. Изнасилование ума, души.
Командующий замолчал, потер пальцы над ранками на руке. На лице отразилась горечь воспоминаний о борьбе, о поражении.
— Он вторгся в нас, но миледи и я оказались слишком сильными для него, — сказал наконец Саган. — Мы устояли, нам удалось убежать от него. Но до этого он завладел нами. Узнал наши тайные помыслы, страхи и желания.
— Этот человек, этот Абдиэль, жив? — спросил ошеломленный Фидель. — И вы говорите, что он… что он… — Священник не мог закончить фразу, ее невозможно было произнести.
— Я не знаю наверняка, — сказал Саган. — Но думаю, да. Абдиэль заглянул в мой мозг, в мою душу. Он один знает, кого я ищу в этой Вселенной, кого я ни за что не обойду вниманием.
Юного священника точно громом поразило:
— Милорд! Вы не думаете, что я… что я предал вас?
— Нет, не думаю, брат Фидель. — Командующий улыбнулся и положил ему руку на плечо. — Я верю, что вы оправдываете свое имя. Но, — добавил он мрачно, — Абдиэль и невинных использует.
Священник выглянул из иллюминатора корабля и посмотрел в сторону аббатства Святого Франциска. Его темные, без бойниц стены и башенки, резко выделяющиеся на фоне алого горизонта, всегда были для брата Фиделя цитаделью, защищавшей его от внешнего мира. За этими стенами — мир, безопасность, братская любовь, забота, знание, праведный труд. Воздух, которым дышали священники и монахи, был здоровым: толстые, специально для них спроектированные стены охраняли эту созданную ими искусственную атмосферу.
Никто здесь не повышал голоса в гневе или тревоге. Не били призывно в барабаны, от грома которых бежит дрожь по телу. Резкий свет не освещал изувеченные, истекающие кровью тела. Фидель представил себе прохладную, мягкую тень, в которой передвигаются люди в рясах, спеша по своим делам, кивая друг другу в немом приветствии головами в капюшонах. Сейчас они собираются в храме к вечерне.
— Alleluja, alleluja, alleluja
Venite, exultemus, Domino…
Придите, возрадуйтесь Господу Нашему…
Его голос сливался в голосами его братьев, когда он пел слова, которые мыслию и духом возносили его к Господу на крыльях музыки, возносили высоко над бренным телом, над суетными искушениями, грехами, огорчениями и проступками. Голоса эти освобождали от всякой скверны, очищали душу, чтобы она заново начала свою жизнь.
Фидель смотрел на темные стены, пытаясь представить их запятнанными, оскверненными, опасными. И не мог. Это было невозможно. Господь не допустил бы этого.
— Сказано, что мы должны уповать на Господа, — сказал тихо юный священник.
— Я уповаю, — ответил мрачно Саган. — Но также сказано, что Господь помогает тому, кто сам себе помогает. И потому, надеясь на лучшее, я готов к худшему. — Он кивнул на компьютер и пульт управления. — Я не стал программировать корабль на обратный путь, чтобы он доставил вас к доктору Гиску, хотя вы чрезвычайно ему нужны. Если что-нибудь случится со мной, Фидель, это ваш долг и ваша забота, ниспосланные вам свыше, сообщить о случившемся леди Мейгри и Его величеству королю. Если я погибну, их жизни, особенно жизнь короля, окажутся в чрезвычайной опасности. Вы поняли меня, брат?
Фидель в ужасе смотрел на него.
— Мой повелитель! Не говорите так. Мой обет… Я не могу… Не могу…
— Нам не дано знать, что мы можем, а что — нет, брат, пока нас не призовут. А что касается ваших обетов, я ведь не прошу вас нарушать их. Вас не посылают на поле битвы. Вы только доставите послание, и все.