Не заставляй зрителей напрягать зрение, чтобы рассмотреть твое лицо, - иначе на него они и будут пялиться. А смотреть должны на твои руки. - С этими словами Хэсситай обвел глаза Байхина вдоль ресниц четкой темно-синей чертой. Понял?
- Да, - чуть слышно выговорил Байхин.
Путь до городской площади - три с половиной улицы и ветхий, пропахший плохо отстиранным бельем переулок - показался Байхину нескончаемым. Он шел, не разбирая дороги, не глядя ни под ноги, ни по сторонам, ни даже перед собой; взгляд его неприкаянно болтался туда-сюда, как развязавшийся ремешок сандалий. Стыд согнал всякое подобие румянца со щек, и оттого наложенные на скулы румяна заполыхали особенно ярко. Нарисованное лицо словно бы плыло по воздуху само по себе, отделившись от Байхина, подставляя солнечным лучам то висок, то улыбку, - а из-под него явственно проступала свинцово-бледная маска, размалеванная стыдом... и где-то под ней таилось еще одно лицо, подлинное, незримое.
Байхину казалось, что он сейчас умрет от стыда. Умрет или сойдет с ума. О да, конечно, у киэн раскрашивать себе лица в обычае. Он и сам не раз видел киэн с лицом, покрытым гримом куда более густо, чем его собственное. И не находил в том ничего постыдного или неестественного. Но сам-то он еще не киэн... хотя уже и не воин, конечно... он... кто он такой? Ему чудилось, что он смотрит на себя со стороны: долговязый юнец, размалеванный, как шлюха в борделе, неизвестно зачем и почему. Вот если бы он неким волшебством сразу перенесся из "Свиного подворья" да прямо на площадь - там он мог бы перестать стыдиться, там он был бы при деле, и краска на его щеках перестала бы быть краской и сделалась бы одним из орудий его ремесла, как потертые деревянные шарики, как канат, как одолженная у Хэсситая головная повязка с изображением разноцветных мячиков и колец. Но здесь, на улице, посреди толпы... Байхин не видел, что никакой толпы по раннему времени и не было: нельзя же, в самом деле, называть толпой пару-тройку прохожих, озабоченных своими делами куда больше, нежели физиономией встречного подмастерья киэн. Байхин и вообще почти ничего не видел: стыд укрыл от него действительность знойным звенящим маревом... и очень жаль, что не видел. Возможно, взгляды прохожих привели бы его в чувство, ибо ничего особенного в них не было - даже удивления.
Когда под негнущимися ногами Байхина заскрипели деревянные ступеньки помоста, марево схлынуло. Свет ударил в глаза, звуки хлынули в уши, разлетелись на сотни голосов, шумов, писков и грохотов, дрогнули и слились окончательно в нестройное "а-а-а...". Байхин даже зажмуриться не посмел. Он застыл посреди помоста в самой что ни на есть нелепой позе, ослепленный, оглушенный, неподвижный.
Хэсситай что есть силы огрел его промеж лопаток.
- Ч-что? - выдавил из себя Байхин, неудержимо моргая.
- Глотни, - велел Хэсситай и протянул ему флягу.
Байхин послушно глотнул, закашлялся и очнулся. Вода во фляге была прохладная, с освежающей кислинкой.
- Еще глоток, - скомандовал Хэсситай. - Вот теперь хватит. - Он отобрал у Байхина флягу и плотно завинтил ее. - Давай сюда канат.
Он снял канат с плеча остолбеневшего подмастерья, прошел к двум массивным шестам, торчавшим посреди помоста, и сноровисто закрепил на них канат - но не на высоте колена, как привык Байхин, а на высоте собственного роста.
- С ума сойти, - вырвалось у Байхина не то испуганно, не то восхищенно.
Хэсситай обернулся к нему.
- Это тот же самый канат, - с какой-то особой вескостью произнес Хэсситай. - Ты понял.
Байхин недоуменно кивнул.
- Ничего ты не понял, - процедил сквозь зубы Хэсситай и повторил настойчиво: - Это тот же самый канат. А теперь полезай. Да не по шесту, дурья башка.
Хэсситай приспустился на одно колено и протянул ладонь, огромную и твердую, как разделочная доска.